Бернард Шоу - Новеллы
— Почему же вы не велите своим солдатам выстрелить в вас из большой пушки, как они выстрелили в меня? — спросил голос девочки. — Тогда вы стали бы свободны, и мы могли бы летать вместе. Если вы этого не сделаете, я не смогу остаться с вами.
— Мне нельзя, — сказал император.
— Почему? — спросил голос девочки.
— Потому что это не принято, — ответил император. — А если император сделает то, что не принято, он пропал, ибо он олицетворение Общепринятого.
— Какое чудное слово, я никогда его раньше не слыхала, — сказал голос девочки. — Должно быть, это то самое, что не может отделиться от земли, сколько бы ни старалось?
— Да, — сказал император. — Вот именно.
— Тогда придется подождать, пока какой-нибудь томми или полосатый не разорвет вас в клочья большим снарядом, — сказал голос девочки. — Не падайте духом: я думаю, они наверняка это сделают, если вы будете стоять, когда светят ракеты. А теперь я поцелую вас на прощание, потому что и вы поцеловали меня перед тем, как я освободилась. Только боюсь, вы этого не почувствуете.
И она оказалась права: хотя император изо всех сил старался что-то почувствовать, он не почувствовал ничего. И это было тем грустнее, что он кое-что увидел. Когда она сказала, что хочет поцеловать его, он повернулся в ту сторону, откуда доносился голос, и увидел слетавшую с дерева прелестную розовую девочку с крылышками, совсем крошечную, — она была очень чистенькая и ничуть не стеснялась, что на ней не осталось никакой одежды. Она обвила руками шею императора и, поцеловав его, улетела. Он видел ее отчетливо, и это было очень странно, потому что в тусклом лунном свете она должна была бы казаться серой или белой, как сова, а вовсе не розовой и хорошенькой. Сердце у него болезненно сжалось при мысли, что он больше не увидит ее, но тут появились живые люди, заговорили с ним и все испортили. Он даже не заметил, как они подошли. Это были два его офицера, и они очень почтительно осведомились, не задело ли его осколками. Маленький ангел исчез при первом же их слове. Император так рассердился на них за это, что целую минуту не мог произнести ни слова. Потом он резко спросил у них, как пройти обратно в тюрьму. Видя, что они не понимают и смотрят на него как на сумасшедшего, он снова спросил, как ему вернуться к себе, имея в виду свою палатку. Они показали ему, куда надо идти, и он зашагал впереди них; часовые по пути окликали его и, когда офицеры отвечали им, отдавали императору честь. Достигнув палатки, он отрывисто простился с офицерами и хотел было лечь спать, но один из них робко спросил, не следует ли им составить рапорт о том, что произошло. На что император ответил только: «Вы два…» И добавил очень нехорошее слово.
Офицеры посмотрели друг на друга, и один из них сказал:
— Его величество пьян, как… — И тоже добавил очень нехорошее слово. К счастью, император думал о девочке и не слышал, что сказал офицер. Да если бы и услышал, что тут особенного? Все солдаты употребляют нехорошие слова, не задумываясь над их смыслом.
1916
Картинка из семейной жизни Фрэнклина Барнабаса
Если бы читали «Назад к Мафусаилу», то вы, конечно, помните бившего священника Фрэнклина Барнибаса и ого сурового брата биолога Конрада, которые пришли к выводу, что человек должен жить никак не менее трехсот лет, но отнюдь не потому, что людей, как единодушно полагают глупцы, обогатит накопление жизненного опыта, а потому, что попросту нет смысла и пытаться сколько-нибудь серьезно усовершенствовать мир или условия собственного существования, коль скоро в зрелом возрасте человеку дано прожить каких-нибудь тридцать или сорок лет, а затем наступит одряхление и смерть. В сущности, братья Барнабасы впервые открыли ту ошеломляюще очевидную истину, что только предвидимое долголетие, а отнюдь не жизненный опыт, определяет наше поведение и характер. И, стало быть, ходячее утверждение, что человеческую природу невозможно изменить и, следовательно, невозможно произвести революционные перемены в политике и экономике, необходимые, как это признано, для спасения нашей цивилизации от гибели, постигшей все известные нам цивилизации прошлого, справедливо лишь при условии, что невозможно изменить длительность человеческой жизни. Если же ее можно изменить, то можно изменить всякий политический путь без исключения — от пути, который избирают в зачумленном городе: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем», — вплоть до прозорливых и мудрых путей к земному раю Мора, Морриса,[27] Уэллса и всех прочих утопистов.
Этот тезис Барнабасов занимал меня, когда я писал «Назад к Мафусаилу»; и хотя я, живо заинтересовавшись самим Фрэнклином, сделал попытку проследить, как сложилась его семейная жизнь, мне пришлось отказаться от своих изысканий, поскольку они были бы неуместны, безусловно отвлекли бы меня от главной темы и привнесли бы в мою биологическую драму оттенок семейной комедии.
Кроме того, я позволил себе развлечься, столкнув Фрэнклина Барнабаса с видным представителем социальной философии нашего времени только ради удовольствия изобразить его в карикатурном виде. Но эта затея оказалась безнадежной; подобно всем подлинно великим юмористам, он сам столь искусно использовал свои возможности в этом плане, что у меня получилась лишь жалкая копия, которой далеко до неподражаемого оригинала. Но даже скверная карикатура может иметь некоторую ценность, когда оригинал распался на элементы, перерождаемые Жизненной Силой. Поскольку ныне мы лишены возможности иметь фотографию Шекспира, а тем более его портрет кисти настоящего мастера, мы вынуждены довольствоваться ужасной карикатурой Друсхоута,[28] которая вносит хоть какие-то поправки к ничем не примечательному бюсту ничем не примечательного человека, стоящему в стратфордской церкви; поэтому я полагаю, что из моего скромного наброска, разумеется, очень бледного и пристрастного, будущий великий биограф сможет извлечь хотя бы несколько штрихов к подлинному портрету Имменсо Чэмпернуна на заре его карьеры, когда он вопреки закону природы начал свой путь как безвестный весельчак чудовищной толщины, с челом, увенчанным виноградными листьями, смеясь над собственной внешностью, а в расцвете лет отощал, словно католический святой, подтвердив тем самым, сколь я был прав, напоминая людям, которые некогда относились к нему слишком легкомысленно, что Фома Аквинский[29] тоже начинал смешным толстяком, но кончил жизнь Божественным Доктором.
До недавнего времени я был уверен, что мои писания о доме Барнабаса у Хемпстед-роуд вместе с карикатурой на Чэмпернуна безвозвратно канули в корзину для бумаг, которая поглотила многие отвергнутые мною страницы. Но они неожиданно обнаружились, когда я искал, чем бы мне пополнить собрание своих сочинений; ломая себе голову над тем, что же включить в этот томик разрозненных мелочей, я просмотрел их и подумал, что они, пожалуй, годятся не только для чтения, по и могут принести пользу замужним дамам, вышедшим за красавцев, которых другие женщины не прочь похитить. Такие дамы, если только жизнь с ними не превращается в сплошной ад, и моют на руках все козыри и никогда не будут в проигрыше, если понимают игру и ведут ее с должной смелостью и презрением к риску.
Итак, вот несколько разрозненных сцен, место действия которых — загородная вилла, где братья Барнабасы в первые послевоенные годы предприняли свою знаменитую попытку убедить наших политических лидеров отказаться от своих устарелых партийных программ и провозгласить лозунг: «Назад к Мафусаилу».
Конрад Барнабас, биолог, ожидает в библиотеке своего брата Фрэнклина. Тотчас же входит Фрэнклин, заметно встревоженный и раздраженный. Между ними происходит следующий разговор:
Конрад. Что-нибудь случилось?
Фрэнклин. Как всегда.
Конрад. Опять Клара сбежала?
Фрэнклин. Она ушла из дому в субботу и сказала, что не желает больше со мной жить. Мой достойный шурин намерен поговорить со мной по этому поводу.
Конрад. Как! Иммеисо Чэмпернун! Неужели он сюда пожалует!
Фрэнклин. Вот именно.
Конрад. О господи!
Фрэнклин. Быть может, если ты затеешь с пим спор, он забудет о Кларе. Право, у меня нет никаких сил. Уж если на то пошло, двадцать лот я был ей примерным мужем; а теперь я порой жалею, что мы не разошлись после первой же ссоры.
Конрад. Что ж, если на то пошло, ведь и Клара была тебе примерной женой. Она хорошо ведет хозяйство.
Фрэнклин. Когда в доме хорошо ведется хозяйство, это само по себе превосходно. Но в моей жизни это отнюдь не главное. Но своему складу я человек неряшливый и беспорядочный. Мы, Барнабасы, все таковы. И ты тоже.
Конрад. Но у меня хватило ума не жениться. Ты же знал, на что идешь.
Фрэнклин. А по-моему, никто толком не знает, на что идет, когда женится.
