Арчибалд Кронин - Испанский садовник
— Море, — изрек он. — Такое величественное. Лежит, как огромный зверь, и лижет свои лапы.
Превозмогая непроизвольную дрожь, мальчик сидел на камне, съежившись.
Дворецкий лучился необъяснимым счастьем, явно не скрывая непривычно приподнятого настроения. Он глубоко затянулся сигаретой, и зрачки его узких глаз сверкнули от удовольствия.
— Полезно побыть одному… Без этих заурядных смешных людей… Наедине с вечностью. Я знаю море. Я прошел все океаны. Я дрейфовал в раскаленном Саргассовом море. Водоросли… водоросли… зеленые водоросли под пеной на поверхности цепляются, как щупальца осьминога. — Отбросив окурок, он вынул из заднего кармана пачку бумаги и холщовый кисет, дернул острыми зубами за шнурок и стал одной рукой сворачивать новую сигарету.
— Я думал, вы были солдатом, — дрожащим голосом сказал Николас.
— Да кем я только не был! И матросом тоже. Не по своей воле. Два года в море! Не веришь? — Он вытащил руку из расстегнутой рубашки и, резко повернувшись, обнажил спину — гладкая кожа была сплошь исполосована белесыми шрамами. — Видишь, как меня секли? Секли, пока кровь рекой не полилась. А за что, спрашивается? Но им так и не удалось меня сломить. Никогда. Мне принесли хлеб и воду, а я сидел в камере, как король на троне.
— В камере? — Николас ахнул. Он был напуган, как птенец, но и очарован не меньше. — Вы были в тюрьме?
Гарсиа вдруг застыл, тяжело уставившись на Николаса. Огонек спички опалил ему пальцы, но он этого даже не почувствовал.
— Не лезь в мои дела, — пригрозил он; прикурил и громко захохотал. — Тюрьма… Неплохо было бы в тюрьме, как считаешь?
— Нет… — пролепетал Николас.
— Нет? — засмеялся Гарсиа. — Наконец-то ты правду говоришь! Знаешь испанскую тюрьму, где по стенам течет, а по тебе ночью бегают тараканы большие, как крысы? Где от одной только вонючей темноты сердце останавливается? А эта высокая стена, на которой стоят люди с винтовками, кажется, отделяет тебя даже от неба. Смотри, не попадайся, маленький господин. Будь умный, как я, и оставайся снаружи.
— Да, я буду! — пылко согласился Николас. — Кому захочется попасть в такое место?
— Ого! — еще сильнее развеселился Гарсиа. — Ну, ты даешь сегодня, маленький господин. Ясно, никому не хочется. Но иногда тебя вынуждают. Приходит полиция, защелкивает на человеке наручники и забирает. — И помолчав, он мягко прибавил: — Вот, как вчера.
— Вчера? — озадаченно повторил Николас.
— А ты не знаешь? — Гарсиа больше не смеялся, он устремил на мальчика ироничный, бесчеловечный взгляд, его зрачки сузились в точку, почти исчезли, а крапчатые радужки плавали в зеленоватом свете, как водоросли в грязном пруду, мерцая неприкрытой злобой. — Хосе вчера забрали в казармы… Он украл у твоего отца.
Николас отшатнулся, будто его ударили, потерял равновесие и свалился с ограды.
— Нет, нет! — прошептал он, силясь встать на колени.
— Это правда, — провозгласил Гарсиа зловещим шепотом, повергшим мальчика в ужас. — Он в тюрьме. Получит лет пять, не меньше. Твой Хосе вор! — Он повысил голос и с силой ударил себя кулаком в грудь, как в барабан. — Не будь глупцом, не стой у Гарсиа на пути! Он тебя уничтожит. Человек — среди себе подобных. Король — на троне. Имеющий уши да услышит!
Некоторое время он стоял, откинув голову, резко выделяясь на фоне опалового неба, потом, не говоря ни слова и лишь взглянув на Николаса со скрытой угрозой, повернулся и пошел прочь.
Николас стоял, будто окаменев, с сильно бьющимся сердцем, потерянный и всеми брошенный. Ему стала понятна снисходительность отца, исключительная покладистость профессора, возвышенное настроение Гарсиа — картина утра была завершена. Хосе в тюрьме… Вор… Нет, нет, никогда, — думал он с душераздирающей болью — никогда его не заставят в это поверить. Пусть он мал и ничем не может помочь, но его не сломить! Они не заставят его утратить веру в друга.
От этих мыслей его отвлекли голоса, он повернулся и заглянул за ограду. По аллее в сторону виллы шли двое. Старые, в черной одежде и запыленных сапогах они ковыляли медленно, будто пара ободранных ворон. Тот, что повыше, с линялым черным зонтиком, был одет в черную сутану, и Николас вскрикнул от удивления, сообразив, что это священник. Теперь он разглядел, что вторым стариком был Педро. Не раздумывая, он бросился бежать, обогнул сад, стараясь не быть замеченным, и продрался сквозь кусты как раз вовремя, чтобы встретить гостей на подъездной дорожке.
— Педро, — сказал он, переводя дух, — как ваши дела? Как Хосе? Что вы здесь делаете?
Старик печально махнул рукой.
— Мы идем к твоему почтенному отцу.
— Зачем, Педро? Скажите же мне, где Хосе?
Священник шел медленно, слегка прихрамывая, и опирался на старый зонтик. Бросив взгляд в его сторону, Педро поспешил ответить:
— Мне не следует разговаривать с тобой, Нико. Это может только ухудшить наше положение. Дела плохи. Но я молюсь Богу, чтобы стало лучше. — Снова взглянув вперед, он торопливо прошептал: — Держи, малыш. Не говори ничего!
Он сунул в горячую ладошку клочок бумаги и в следующую минуту уже был рядом со своим спутником, приближаясь к двери.
Николас метнулся в кусты. Прячась, с бьющимся сердцем, он развернул записку.
«Дорогой Нико!
Надеюсь, ты получил это. Меня заперли в казармах. Представляешь? Не могу сказать, что я в восторге от этого места. Приходится из кожи вон лезть, чтобы дали потренироваться. Но ничего! Скоро я выйду отсюда, и мы вместе посмеемся над теми, кто так жестоко ошибся. Если сможешь, полей, пожалуйста, новые посадки. И держись подальше от Гарсиа. Не унывай, амиго! Мы с тобой еще порыбачим. Записку лучше уничтожить.
Твой друг, Хосе»
Николас трижды перечитал письмо; слезы навернулись у него на глаза, он положил записку в рот, тщательно перетер ее зубами и с усилием мужественно проглотил. Потом, пытаясь сквозь кусты разглядеть, можно ли выйти незамеченным, он с горечью увидел, что Педро и священник не допущены в дом. Гарсиа счел уместным оставить их стоять у двери, а теперь и консул с мрачной миной вышел на крыльцо говорить с ними.
Преодолев страх, Николас опустился на четвереньки и, не обращая внимания на раздираемые в кровь коленки, подполз поближе, чтобы слышать их разговор.
— Сожалеем, что побеспокоили вас, сеньор, — сказал Педро с таким смирением, что Николас чуть не заплакал. — Мы знаем, что вы заняты делами первостепенной важности…
— Я действительно очень занят, — отрезал консул.
— Об этом я и говорю, сеньор. Тем не менее, мы решились потревожить вас по очень важному для нас делу. Сам я бедный и невежественный человек, один я бы не решился прийти. Но отец Лимаза был так добр, что пообещал, что вы со мной поговорите.
— Прошу вас, покороче.
Николас не мог этого вынести. Раздвинув кусты, он увидел возвышавшегося над ним отца, будто прибавившего в росте, и Педро с бледными увядшими щеками, нервно сжимающего руки в умоляющем жесте.
— Речь идет о Хосе, моем внуке. Вам известно, что он попал в беду.
Консул нетерпеливо переступил с ноги на ногу, нервно вздернув мясистый подбородок.
— Разумеется, мне это известно. Но от меня ничего не зависит. Почему бы вам не обратиться в полицию?
— Полиция не слушает бедняков, сеньор. Вот если бы вы с высоты вашего положения замолвили словечко…
— Я не имею ни возможности, ни желания вмешиваться в ход правосудия. Ваш внук должен понести наказание за совершенный им поступок.
— Сеньор… Его поступок… — пролепетал Педро, — этого-то мы и не можем понять…
— Хосе хороший парень, сеньор, — наконец-то заговорил отец Лимаза спокойным умиротворяющим тоном. — Могу вас в этом заверить — ведь я знаю его с рождения.
Взволнованный этими словами, Николас, вытянув шею, смог увидеть часть склонившейся в поклоне фигуры заступника Хосе. Сердце его упало. Старый священник в порыжевшей сутане с пятнами от еды спереди, с нелепым зонтиком, в растрескавшихся грубых сапогах с засохшими на них комьями грязи имел вид очень неубедительного адвоката. Его простое лицо, желтое и морщинистое, портил багровый нарост в углу губ, из-за чего он говорил половиной рта, что делало его речь довольно неразборчивой.
— Я крестил его, сеньор… Дал ему первое причастие… Руководил конфирмацией…
Эти избитые слова, произнесенные таким чучелом, повергли консула в ярость.
— Крайне трогательно, — саркастически фыркнул он. — Вы отлично подготовили его к преступной жизни.
— Все мы грешны, — сказал священник, ничуть не обидевшись и не сводя мягкого взгляда с лица консула. — Но я и в мыслях не могу допустить, что Хосе вор.
— Значит, мои драгоценности растаяли в воздухе?
