Орхан Памук - Дом тишины
— Здравствуй!
И подумал — какая красивая!
— Здравствуй! — ответила она. Даже не улыбнулась.
Я остановился, она — нет.
— Ты идешь домой, Нильгюн? — спросил я. Голос мой звучал как-то странно.
— Да, — ответила она и ушла, не сказав больше ничего.
— До свидания! — крикнул я ей вслед. А потом еще прокричал: — Передай привет дяде Реджепу!
Мне стало стыдно — она даже не повернулась, чтобы сказать «ладно». А я так и стоял и смотрел ей в спину. Почему она так обошлась со мной? Наверное, все поняла, но что тут понимать? Разве, встретившись на улице, с друзьями детства не принято здороваться? Странно! Я задумчиво побрел прочь. Точно говорят: люди изменились, им теперь и слов приветствия для тебя жалко. Потом я вспомнил, что у меня в кармане пятьдесят лир, и подумал, что Нильгюн уже, наверное, дома. О чем она думает? Я решил — позвоню ей, расскажу ей обо всем, пусть здоровается со мной, как раньше, а большего мне от нее не надо. Я брел дальше, размышляя о том, что сказать по телефону. Скажу ей: я тебя люблю. Ну и что? В голову пришли и другие варианты. Мерзкие люди идут на пляж по улицам. Как сложен мир!
Я пошел на почту и заглянул в справочник. Дом Селяхаттина Дарвыноглу, Морской проспект, 12. Я записал номер телефона на бумажку, чтобы не забыть. Заплатил десять лир, купил жетон, вошел в кабинку, набрал номер, но на последней цифре случайно попал пальцем на девятку вместо семерки. И не стал вешать трубку. Я звонил по неверному номеру, но так и не повесил трубку, и тут жетон за десять лир с шумом упал внутрь, и линия соединилась.
— Алло! — сказал какой-то женский голос.
— Алло, куда я попал? — ответил я.
— Дом Ферхат-бея, — ответил голос. — А кто вы?
— Друг! — сказал я. — Хочу немного поговорить.
— Пожалуйста, — ответил голос. — Что случилось? — В голосе слышалось любопытство.
— Кое-что важное! — ответил я и задумался, что бы еще сказать. Пропали мои десять лир.
— А кто вы? — спросила женщина.
— Я скажу Ферхату-бею! — ответил я. — Позови своего мужа.
— Ферхата? — переспросила она — Но кто вы?
— Да, Ферхата. Давай-ка его сюда, — ответил я, посмотрев через стекло кабинки: телефонист занят, протягивает кому-то марку.
— Кто вы? — повторяла она.
— Я тебя люблю, — ответил я. — Я тебя люблю!
— Что?! Кто вы?
— Ах ты шлюха богатая! Страну коммунисты захватили, а ты все ходишь полуголая, шлюха такая, я тебя…
Она повесила трубку. Я тоже медленно повесил трубку. Посмотрел — телефонист дает сдачу за марку. Я спокойно вышел из кабинки. Телефонист на меня даже не взглянул. Ну хоть не обидно, что потратил десять лир. Я вышел с почты, брел и думал: у меня еще сорок лир, если на десять можно так развлечься, то на сорок лир можно развлечься в четыре раза больше. Это называется математикой, а меня из-за этого оставили на второй год, так как было решено, что я всего этого не понимаю. Ну ничего, господа хорошие, я ждать умею, только потом не пожалейте.
13
Нильгюн-ханым вернулась с пляжа, Фарук-бей ждал ее. Она немного почитала свою газету, он подремал. Потом они сели за стол, я подал им завтрак; они позавтракали, смеясь и болтая. Затем Фарук-бей взял свою огромную сумку и уехал в Гебзе в архив, а Нильгюн удалилась во двор, за курятник, читать. Метин все еще спал. Я не стал убирать со стола и поднялся наверх. Постучал в дверь к Госпоже и вошел к ней в комнату.
— Госпожа, я иду на рынок, — сказал я. — Чего-нибудь желаете?
— На рынок? — переспросила она. — Здесь что, есть рынок?
— Так ведь открылся много лет назад, — ответил я. — Вы же знаете. Чего желаете?
— Ничего мне от них не надо! — ответила она.
— Что приготовить на обед?
— Не знаю, — ответила она. — Сделай что-нибудь съедобное.
Я спустился, снял передник, взял авоську, пустые бутылки, пробки и собрался уходить. Она никогда не говорит, что считает съедобным, но зато всегда говорит, что считает несъедобным. С давних пор обо всем этом заботился я, но прошло сорок лет, и теперь я знаю, что она ест! Воздух нагрелся, мне жарко. На улицах уже много людей, но те, кто спешит в Стамбул на работу, еще не уехали.
Я поднялся на холм, домов здесь меньше, по обеим сторонам фруктовые сады и черешневые деревья. На деревьях еще поют птицы. Настроение у меня хорошее, но долго я гулять не стал. Я зашагал по тропинке и вскоре увидел дом молочника с телевизионной антенной на крыше.
Тетя Дженнет с женой Невзата доят корову.
Зимой мне нравится смотреть, как от молока поднимается пар. Вот вроде бы и Невзат. Он возится с мотоциклом, прислонив его к стене с другой стороны дома. Я подошел к ним:
— Здравствуйте!
— Здравствуй! — ответил Невзат, но даже не обернулся. Запихнув палец в мотор мотоцикла, он что-то там ковырял.
Мы немного помолчали. Затем я спросил, лишь бы что-нибудь сказать:
— Сломался?
— Нет, дорогой мой! — ответил он. — Разве такой сломается?
Невзат гордится своим мотоциклом и шумом поднимает на уши весь квартал. Он купил его два года назад на деньги, вырученные от работы садовником и продажи молока. По утрам он развозит на своем мотоцикле молоко, но я его прошу нам не завозить, а прихожу и покупаю сам, мы болтаем.
— Тебе две бутылки?
— Да, — ответил я. — Фарук-бей и остальные приехали.
— Хорошо, ставь сюда!
Я поставил. Он принес из дома воронку и весы. Сначала льет молоко на весы, а потом наливает через воронку в бутылку.
— Ты уже два дня не приходишь в кофейню, — сказал он.
Я промолчал.
— Нда, — вздохнул он. — Не обращай, дорогой мой, внимания на этих негодяев. Совести у них нет.
Я задумчиво покачал головой.
— А что, в самом деле, верно пишут в газете? — спросил он затем. — Что, и впрямь есть такой дом карликов?
Значит, газету читали все.
— А ты сразу обиделся и ушел, — сказал он. — Разве на таких подлецов можно сердиться? И куда ты потом пошел?
— В кино.
— Что за фильм? Расскажи.
Я стал рассказывать. Когда закончил, он уже налил молоко во все бутылки и закрывал их пробками.
— Пробки трудно найти, — пожаловался он. — Сильно подорожали. Дешевое вино теперь закрывают пластмассовыми пробками. А я говорю всем, чтоб пробки не теряли. Потеряете — десять лир. Я ведь вам не молокозавод. А если вам что-то не нравится, то пусть ваши дети пьют молоко со всякой химией.
Он всегда так говорит. Я собирался вытащить из кармана и подарить ему пробки, которые отдал мне Фарук-бей, но внезапно почему-то передумал. И произнес — только чтобы сделать ему приятное:
— Все так подорожало.
— Да уж! — согласился он, быстро закрывая бутылки, и оживился. Заговорил о дороговизне, о давних, хороших, прекрасных временах, а мне стало скучно, и я его не слушал. Наполнив и закрыв все бутылки, он поставил их в коробку и сказал: — Эти я собираюсь развезти. Хочешь, и тебя домой подвезу. — Он нажал на педаль, с шумом завел мотоцикл. — Давай, садись! — закричал он.
— Нет, — крикнул я в ответ. — Я пойду пешком.
— Ну ладно! — сказал он и умчался.
Я смотрел на пыль, поднявшуюся за его мотоциклом, пока он не выехал на асфальтированную дорогу. Да и неловко мне перед ним. Иду с бутылками молока в авоське. Потом обернулся и посмотрел назад. Тетя Дженнет с женой Невзата все еще доят корову. Тетя Дженнет, говорила мама, пережила чуму, повидала дни чумы; когда она рассказывала об этом, мне делалось страшно. Сады с кузнечиками закончились, начались дома. Места, что не меняются годами. Потом сюда стали приезжать охотники, каждую осень, в сентябре, со своими откормленными, злыми собаками, выскакивающими из машин, точно бешеные; дети, не подходите к ним, дети! Разорвут! Вон ящерица в трещине на стене! Убежала! Сынок, ты знаешь, отчего ящерица бросает свой хвост, по какому принципу это происходит? — спрашивал Селяхаттин-бей. Я молчал и смотрел на него со страхом: отец выглядел усталым, осунувшимся, износившимся. Ну-ка, постой, сказал он, я напишу тебе кое-что, написал на бумажке «Чарльз Дарвин» и протянул мне. Я до сих пор храню эту бумажку. Незадолго до смерти он дал мне еще одну: сынок, здесь список того, чего нам не хватает, и того, что у нас в избытке, я оставляю это только тебе, может быть, ты когда-нибудь поймешь. Я взял листок, посмотрел: это одна из его старых статей. Его красные от выпивки глаза были совсем близко от меня; он весь день работал у себя комнате над энциклопедией и устал. По вечерам он выпивал немного, а раз в неделю напивался сильно и бесился. Иногда он бродил пьяным по нескольку дней, пока не засыпал где-нибудь в саду, у себя в комнате или на берегу моря. В такие дни Госпожа запиралась у себя в комнате и вовсе не выходила.
Я направился к мяснику. У него в магазине много народу, а смуглой красавицы не видно.
— Придется немного подождать, Реджеп, — сказал Махмут.
