Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне
У меня вдруг вспыхнула дикая надежда.
— Что вы хотите сделать? — спросил я.
— Исчезнуть.
— В качестве Иосифа Шварца?
— Да.
— В качестве имени?
— В качестве всего, чем был во мне Иосиф Шварц. И даже в качестве того, чем я был раньше.
— А что вы сделаете со своим паспортом?
— Он мне больше не нужен.
— У вас есть другой?
Шварц покачал головой.
— Мне никакой больше не нужен.
— А в том есть американская виза?
— Да.
— Может быть, вы продадите его мне? — спросил я, хотя денег у меня не было.
Шварц опять покачал головой.
— Почему?
— Я не могу его продавать, — сказал Шварц. — Мне его подарили. Он может вам пригодиться?
— Боже мой! — сказал я, едва дыша. — Пригодиться! Он спасет меня! В моем паспорте нет американской визы. И я еще не знаю, как ее раздобыть завтра до полудня.
Шварц грустно усмехнулся.
— Как все повторяется! Вы напомнили мне о том времени, когда я сидел в комнате умирающего Шварца и думал лишь о паспорте, который опять мог сделать меня человеком. Хорошо, я отдам вам свой. Нужно только переменить фотографию. Возраст, наверно, подойдет.
— Тридцать пять лет, — сказал я.
— Ну, что ж, станете на год старше. Знаете ли вы тут кого-нибудь, кто умеет обращаться с паспортами?
— Знаю, — ответил я. — А фотографию сменить не так уж трудно.
Шварц кивнул.
— Легче, чем свое я. — Мгновение он смотрел прямо перед собой. — И разве не странно, что теперь вы тоже привяжетесь к снимку, как некогда мертвый Шварц, а потом — я?
Я не мог ничего с собой поделать и вздрогнул от ужаса.
— Паспорт — это всего только кусок бумаги, — сказал я. — Тут нет никакой магии.
— Разве? — спросил Шварц.
— Может быть, и есть, но не такая, как вы думаете, — ответил я. — Долго ли вы были в Париже?
Меня так взволновало обещание Шварца отдать паспорт, что я не слышал, что он говорил. Я думал только о том, что надо предпринять, чтобы получить визу и для Рут. Может быть, представить ее в консульстве как мою сестру? Вряд ли это поможет, порядки в американских консульствах строгие. И все-таки придется попытаться, если до того не случится еще одного чуда.
Тут я вновь услышал голос Шварца:
— Он внезапно вырос в дверях нашей комнаты; через полтора месяца, но он все-таки нас нашел. На этот раз он не стал подсылать чиновников из немецкого консульства, явился сам и теперь стоял посреди номера, обклеенного обоями с игривыми рисунками в стиле восемнадцатого века, — Георг Юргенс, обер-штурмбаннфюрер, брат Елены, высокий, широкоплечий, в двести фунтов весом. Он был в штатском, но немецкой спесью от него разило в сто раз больше, чем в Оснабрюке.
— Итак, все ложь, — сказал он. — Недаром мне сразу показалось что тут дурно пахнет.
— Чему же тут удивляться? — возразил я. — Всюду, где появляетесь вы, начинает вонять.
Елена засмеялась.
— Перестань! — прорычал Георг.
— Лучше вы перестаньте, — сказал я. — Или я прикажу выкинуть вас за дверь.
— Почему вы не попробуете сделать это сами?
Я покачал головой.
— Вы на сорок фунтов тяжелее, чем я. Ни один рефери не свел бы нас в схватке на ринге. Что вам здесь надо?
— Это вас не касается, вы дерьмо, изменник. Вон отсюда! Я хочу говорить с моей сестрой.
— Останься! — быстро сказала Елена. Глаза ее сверкали от гнева. Она медленно поднялась и взяла в руки мраморную пепельницу. — Еще одно слово в таком тоне, и я швырну ее в твою физиономию.
Она сказала это совершенно спокойно.
— Ты не в Германии, — добавила она.
— К сожалению, еще нет. Но подождите — и здесь скоро будет Германия.
— Нет, здесь никогда не будет Германии, — сказала Елена. — Может быть, ваша вшивая солдатня и завоюет эту землю на время, но она все же останется Францией. Ты явился для того, чтобы обсуждать именно этот вопрос?
— Я явился для того, чтобы увезти тебя домой. Ты представляешь, что с тобой будет, если обрушится война?
— Довольно слабо.
— Тебя посадят в тюрьму.
Я увидел, что она на секунду растерялась.
— Может быть, нас посадят в лагерь, но это будет лагерь для интернированных, а не концлагерь, как в Германии, — сказал я.
— Что вы-то знаете об этом! — вскричал Георг.
— Не так уж мало, — ответил я. — Был в одном из ваших концлагерей благодаря вам.
— Вы, червяк, вы были только в воспитательном лагере, — презрительно заметил Георг. — Но вам это не пошло в прок. Вы дезертировали после того, как вас выпустили.
— Ну и словечки вы находите, — усмехнулся я. — Если кому-нибудь удалось ускользнуть от вас, значит, он — дезертир.
— Вам было приказано не покидать Германии!
Я отвернулся. У меня было с ним довольно разговоров на эту тему еще до того, как он обрел власть сажать за разговоры в тюрьму.
— Георг всегда был идиотом, — сказала Елена. — Мускулистый недоносок. Ему нужно панцирное мировоззрение, как корсет толстой бабе, иначе он расплывется. Не спорь с ним. Он беснуется, чувствуя свою слабость.
— Оставим это, — сказал Георг более миролюбиво, чем я ожидал. — Укладывай вещи, Элен. Сегодня вечером едем обратно. Дело серьезное.
— Чем же оно серьезное?
— Будет война. Иначе я бы не приехал.
— Нет, ты все равно приехал бы, — возразила она. — Тебе просто неудобно, что сестра такого преданного члена фашистской партии, как ты, не хочет жить в Германии. Два года назад, в Швейцарии, тебе удалось добиться того, чтобы я вернулась. Но теперь я останусь здесь.
Георг ненавидяще уставился на нее.
— И все из-за этого жалкого негодяя? Значит, он опять тебя уговорил?
Елена засмеялась.
— «Негодяй», — как давно уже я не слышала этих слов. У вас и в самом деле допотопный словарь. Нет, мой муж меня не уговаривал. Наоборот, он сделал все, чтобы я осталась там. И доводы у него были получше твоих.
— Я хочу поговорить с тобой наедине, — сказал Георг.
— Это тебе не поможет.
— Все-таки мы брат и сестра.
— Я замужем, это важнее.
— Это не узы крови, — сказал Георг. — А мне ты даже не предложила сесть, — добавил он вдруг с детской обидой. — Едешь от самого Оснабрюка, и вдруг тебя заставляют разговаривать стоя.
Елена засмеялась.
— Это не моя комната. За нее платит мой муж.
— Садитесь, обер-штурмбаннфюрер, гитлеровский холуй, — сказал я. — И поскорее уходите.
Георг злобно взглянул на меня и уселся на старый диван, который жалобно заскрипел под ним.
— Неужели вы не понимаете, что я хотел бы поговорить со своей сестрой наедине? — сказал он.
— А когда вы меня арестовали, вы дали мне поговорить с ней без свидетелей?
— Это совсем другое, — проворчал Георг.
— У Георга и его любимых «партайгеноссе» всегда все другое, даже если они делают то же, что и другие, — заметила Елена саркастически.
— Если они убивают людей других взглядов, то тем самым они защищают свободу мысли; если они отправляют тебя в концлагерь, то они только защищают честь родины. Ведь так, Георг?
— Точно!
— Кроме того, он всегда прав, — продолжала Елена. — У него никогда не бывает сомнений или угрызений совести. Он всегда на стороне силы. Подобно фюреру, он самый миролюбивый человек в мире, лишь бы только другие делали по его. Возмутители спокойствия всегда другие. Разве не так, Георг?
— Какое это сейчас имеет отношение к нам?
— Никакого, — сказала Елена. — И самое прямое. Разве ты не видишь, что ты — столп самоуправства — смешон в этом беспечном городе? Даже в штатском ты чувствуешь на ногах сапоги, которыми тебе хотелось бы пройти по телам других. Но здесь у тебя нет власти. Пока еще нет! Здесь ты не можешь заставить меня записаться в вашу вульгарную, пропахшую потом, женскую организацию! Здесь ты не можешь стеречь меня, как заключенную! Здесь я могу думать, и здесь я хочу дышать.
— У тебя немецкий паспорт! Будет война. Тебя посадят в тюрьму.
— Пока этого еще не случилось! А потом — все-таки лучше здесь, чем у вас! Потому что вы все равно меня посадили бы! Потому что я не смогла бы бродить там после того, как я вдохнула ветер свободы и почувствовала отвращение к вашим казармам, камерам пыток, к вашему жалкому словоблудию.
Я встал. Мне было неприятно смотреть на то, как она раскрывалась перед этой национал-социалистской дубиной, которая никогда не сможет понять ее.
— Это он во всем виноват! — прохрипел Георг. Проклятый космополит. Это он тебя испортил! Подожди, парень, мы еще с тобой рассчитаемся!
Он тоже встал. Ему ничего не стоило прибить меня. Он был намного сильнее, а моя правая рука к тому же плохо сгибалась в локтевом суставе — память об одном из дней «воспитания» в концлагере.
— Не трогай его! — тихо сказала Елена.
— Защищаешь труса? — спросил Георг. — Сам он не может этого сделать!