Александр Дюма - Кавказ
После отпущения грехов начальник станции подошел к осужденному и сказал:
— Григорий Григорьевич, ты жил как вероотступник и разбойник, умри как христианин и храбрый человек, и бог простит твое вероотступничество, а твои братья — измену.
Подняв голову и поклонившись своим товарищам, казак сказал:
— Братья мои, я уже просил у господа прощения, и господь простил меня; прошу прощения и у вас — простите и вы.
И он снова опустился на колени, чтобы получить прощение своих ближних подобно тому, как сделал это, прося прощения у бога.
Тогда началась сцена величественная и вместе с тем трогательная. Все те, которые имели что-либо против осужденного, по очереди подходили к нему.
Первым приблизился старик и сказал:
— Григорий Григорьевич, ты убил моего единственного сына, опору моей старости, но бог простил тебя, и я тебя прощаю. Умри с миром.
И старик обнял его.
Потом подошла молодая женщина:
— Ты убил моего мужа, Григорий Григорьевич, ты сделал меня вдовою и моих детей сиротами; но бог простил тебя — прощу и я. Пусть бог пошлет тебе смерть спокойную.
И, поклонившись ему, она удалилась.
К нему подошел казак и сказал:
— Ты убил моего брата, ты убил мою лошадь, ты сжег мой дом; но бог простил тебя, и я тебя прощаю. Умри спокойно, Григорий Григорьевич.
Таким же образом подходили к нему поодиночке все те, кто имел повод жаловаться на преступление или на ущерб, какие он им причинил.
Потом жена и двое детей тоже подошли к нему и простились. Меньшой из сыновей — двух лет от роду — неподалеку играл в камешки.
Наконец судья молвил:
— Григорий Григорьевич, пора.
Признаюсь, я не видал ничего страшнее этой сцены. Я из тех, кто безжалостен к охоте, но не могут видеть, как режут курицу.
Я повернул лошадь и поехал прочь.
Через десять минут послышался ружейный залп. Григорий Григорьевич перестал существовать, а народ молча воротился в станицу.
Одна группа двигалась медленнее и была гуще, нежели другие. Она сопровождала тех, кого человеческое правосудие сделало вдовою и сиротами.
Несмотря на то, что я был мало расположен к веселости, я спросил дом прекрасной Евдокии Догадихи. На меня посмотрели, как на прибывшего по меньшей мере из Китая.
Догадиха померла еще лет пять назад!
Что написано на гробнице отца Лашеза: «Его неутешная вдова продолжает свою деятельность», означено и на гробнице Авдотьи: «Ее юная сестра заменяет ее, и удачно».
— А их почтенный отец? — спросил я.
— Он жив еще, и благословение божие с ним.
И мы пошли просить у Ивана Ивановича Догадицкого, почтенного отца Авдотьи и Груши, гостеприимства, которое нам было оказано под условиями, напоминающими гостеприимство, оказанное Антепору греческим философом Антифоном.
Возвращение наше совершилось без приключений. Тело абрека было похищено ночью, как предсказал конвойный начальник.
Глава VII
Русские и горцы
На следующий день после возвращения из Червленной я, прежде чем представиться полковнику Шатилову, послал за ямщиками.
Муане не ошибся: они теперь требовали уже тридцать рублей, потому что еще сильнее приморозило.
Я взял папаху, вооружился кинжалом — неразлучным спутником, если надо покинуть дом — и отправился с визитом к полковнику Шатилову.
Он ожидал меня с той самой минуты, когда ему передали мою визитную карточку. Полковник едва говорил по-французски, но его жена, предупрежденная о моем прибытии, взялась быть посредницей в нашей беседе. Вот вам еще доказательство превосходства образования женщин перед мужчинами в России.
Полковник не сомневался, что я имел к нему какую-нибудь просьбу, и сам предложил свои услуги. Я объяснил ему, что мне нужно шесть лошадей, чтобы доехать до Хасав-Юрта; а там князь Мирский[82], которому я был рекомендован, возьмет на себя труд отправить меня в Чир-Юрт, где я уже найду почтовых лошадей.
Я вполне угадал, — полковник предложил всю свою конюшню, предупредив лишь, что лошади будут подготовлены при условии, если я буду завтракать у него.
Я согласился, но в свою очередь тоже поставил условие, чтобы приглашение было повторено мне милым десятилетним мальчиком, который знал заочно г-на Дюма и читал «Монте-Кристо».
Отворили дверь в его комнату, откуда мальчик рассматривал нас в замочную скважину, и заставили его войти.
Всего необычнее было то, что он не говорил по-французски, а «Монте-Кристо» читал на русском языке.
Во время завтрака речь зашла об оружии. Полковник, заметив, что я большой любитель его, принес мне чеченский пистолет в серебряной оправе, который, кроме материальной ценности, имел еще и историческое значение: этот пистолет когда-то принадлежал лезгинскому наибу Мелкуму, убитому князем Шамизовым[83] на лезгинской линии.
Полковник отправил шесть лошадей за нашим тарантасом и телегой и велел снарядить конвой из пятнадцати человек, а именно из пяти донских казаков и десяти линейных. Тарантас и конвой ожидали у ворот.
Я простился с полковником, его женой и сыном, выразив им искреннюю благодарность. Русское гостеприимство не только не изменилось, но, по-видимому, делалось более широким и более предупредительным по мере того, как я приближался к Кавказу.
Полковник осведомился, вооружены ли мы и в каком состоянии находится наше оружие, потом дал краткое напутствие нашему конвою, и мы отправились в путь с пятью донскими казаками в авангарде и десятью линейными по обеим сторонам наших экипажей.
Наши несговорчивые ямщики печально смотрели на этот отъезд; они пришли с предложением отвезти нас за восемнадцать рублей и даже за шестнадцать. Но Калино повторил им на чисто русском языке то, что я уже сказал им на ломаном, и на этот раз они окончательно убедились, в чем было дело. Тогда они задумали облапошить молодого дербентского офицера, с которым сначала условились за двенадцать рублей, а теперь требовали восемнадцать. Но боясь потерять его, как и нас, они вернулись к первоначальной цене.
Следствием явилось то, что молодой офицер, поместивший свою кибитку между нашим тарантасом и телегой, сел вместе с Калино на переднюю скамью тарантаса, от чего наш конвой увеличился не только на одного офицера, но и на хорошего товарища, не считая армянского повара, который отлично приготовлял шашлык.
В пятистах шагах от последних домов Шуковой мы опять встретились с Тереком, который преградил нам путь в последний раз, обозначая границу русских покорных владений.
Противоположная сторона была, уже неприятельская, еще не покоренная страна, но которая скоро будет покорена.
Стоит нам переправиться через мост, находившийся рядом, — запросто можно стать мишенью для любого встречного, которому взбредет в голову угостить нас пулей. И стрелять он будет безо всякого зазрения совести.
На краю моста, построенного графом Воронцовым на чрезвычайно крутом скате, поставлен домик для стражи. Отсюда ни один путешественник не отпускается дальше без прикрытия: если это знатная особа, то придается конвой, если же из числа обыкновенных смертных — должен ожидать оказии.
По ту сторону моста нужно мысленно провести линию, обозначаемую Кубанью и Тереком двумя большими реками, которые вытекают с северного склона Кавказа и, имея почти одни и те же истоки, разделяются и впадают: Терек — в Каспийское, а Кубань — в Черное море.
Представьте себе огромную подкову, тянущуюся по основанию горной цепи; она начинается у подножья горы Кубань и оканчивается на востоке в Кизляре, а на западе — в Тамани.
По двойной линии на расстоянии четырех миль одна от другой построены крепости.
Посредине, т. е. в основании двойной скобы, образуемой двумя реками, находится Дарьяльское ущелье.
По мере того, как дело шло к победе, небольшие крепости, так сказать, отделяются от больших крепостей и подвигаются вперед, посты отделяются от маленьких крепостей и тоже уходят вперед. Наконец, и часовые отделяются от постов и обозначают эту сомнительную границу русского владычества, границу, которую какой-нибудь набег горцев ежеминутно превращает в подобие кровавого прилива и отлива.
От Шемахи, где лезгины к 1712 г. хватают триста торговцев, до Кизляра, где Кази-Мулла отрубает семь тысяч[84] голов в 1831 году — на всем огромном пространстве нет сажени, не пропитанной кровью.
Если татары пали там, где вы проезжаете и где рискуете тоже погибнуть, то увидите плоские продолговатые глыбы, увенчанные каменной чалмой и с арабскими надписями, восславляющими умершего и призывающие его семейство к отмщению.
Если это христиане, то над ними возвышается крест — символ прощения и забвения.
Но христианский крест и татарский могильный камень так часто встречаются по дороге, что все пространство от Кизляра до Дербента похоже на обширное кладбище. А там, где их нет, как, например, от Хасав-Юрта до Чир-Юрта, опасность так велика, что никто не осмелился пойти туда рыть могилы для убитых и поставить над ними камень или крест.
