Маргарет Митчелл - Унесенные ветром
Но на этот раз тетя Мелли сказала:
– Какой ты непослушный, Уэйд. Почему ты не остался у тети Питти?
– А мама умрет?
– Великий боже, нет, Уэйд! Не будь глупым мальчиком. – И, смягчившись, добавила: – Доктор Мид только что принес ей хорошенького маленького ребеночка – прелестную сестричку, с которой тебе разрешат играть, и если ты будешь хорошо себя вести, то тебе покажут ее сегодня вечером. А сейчас беги играй и не шуми.
Уэйд проскользнул в тихую столовую – его маленький ненадежный мирок зашатался и вот-вот готов был рухнуть. Неужели в этот солнечный день, когда взрослые ведут себя так странно, семилетнему мальчику негде укрыться, чтобы пережить свои тревоги? Он сел на подоконник в нише и принялся жевать бегонию, которая росла в ящике на солнце. Бегония оказалась такой горькой, что у него на глазах выступили слезы и он заплакал. Мама, наверное, умирает, никто не обращает на него внимания, а все только бегают туда-сюда, потому что появился новый ребенок – какая-то девчонка. А Уэйда не интересовали младенцы, тем более девчонки. Единственной девочкой, которую он знал, была Элла, а она пока ничем не заслужила ни его уважения, ни любви.
Он долго сидел так один; потом доктор Мид и дядя Ретт спустились по лестнице, остановились в холле и тихо о чем-то заговорили. Когда дверь за доктором закрылась, дядя Ретт быстро вошел в столовую, налил себе большую рюмку из графина и только тут увидел Уэйда. Уэйд юркнул было за портьеру, ожидая, что ему сейчас снова скажут, что он плохо себя ведет, и велят возвращаться к тете Питти, но дядя Ретт ничего такого не сказал, а, наоборот, улыбнулся. Уэйд никогда еще не видел, чтобы дядя Ретт так улыбался или выглядел таким счастливым, а потому, расхрабрившись, соскочил с подоконника и кинулся к нему.
– У тебя теперь будет сестренка, – сказал Ретт, подхватывая его на руки. – Ей-богу, необыкновенная красотка! Ну, а почему же ты плачешь?
– Мама…
– Твоя мама сейчас ужинает – уплетает за обе щеки: и курицу с рисом и с подливкой, и кофе, а немного погодя мы ей сделаем мороженое и тебе дадим двойную порцию, если захочешь. И я покажу тебе сестричку.
Уэйду сразу стало легко-легко, и он решил быть вежливым и хотя бы спросить про сестричку, но слова не шли с языка. Все интересуются только этой девчонкой. А о нем никто и не думает – ни тетя Мелли, ни дядя Ретт.
– Дядя Ретт, – спросил он тогда, – а что, девочек больше любят, чем мальчиков?
Ретт поставил рюмку, внимательно вгляделся в маленькое личико и сразу все понял.
– Нет, я бы этого не сказал, – с самым серьезным видом ответил он, словно тщательно взвесил вопрос Уэйда. – Просто с девочками больше хлопот, чем с мальчиками, а люди склонны больше волноваться о тех, кто доставляет им заботы, чем об остальных.
– А вот Мамушка сказала, что мальчики доставляют много хлопот.
– Ну, Мамушка была просто не в себе. На самом деле она вовсе так не думает.
– Дядя Ретт, а вы бы не хотели иметь мальчика вместо девочки? – с надеждой спросил Уэйд.
– Нет, – поспешил ответить Ретт и, видя, как сразу сник Уэйд, добавил: – Ну, зачем же мне нужен мальчик, если у меня уже есть один?
– Есть? – воскликнул Уэйд и от изумления раскрыл рот. – А где же он?
– Да вот тут, – ответил Ретт и, подхватив ребенка, посадил к себе на колено. – Ты же ведь мой мальчик, сынок.
На мгновение сознание, что его оберегают, что он кому-то нужен, овладело Уэйдом с такой силой, что он чуть снова не заплакал. Он судорожно глотнул и уткнулся головой Ретту в жилет.
– Ты же мой мальчик, верно?
– А разве можно быть… ну, сыном двух людей сразу? – спросил Уэйд: преданность отцу, которого он никогда не знал, боролась в нем с любовью к человеку, с таким пониманием относившемуся к нему.
– Да, – твердо сказал Ретт. – Так же, как ты можешь быть сыном своей мамы и тети Мелли.
Уэйд обдумал эти слова. Они были ему понятны, и, улыбнувшись, он робко потерся спиной об лежавшую на ней руку Ретта.
– Вы понимаете маленьких мальчиков, верно, дядя Ретт?
Смуглое лицо Ретта снова прорезали резкие морщины, губы изогнулись в усмешке.
– Да, – с горечью молвил он, – я понимаю маленьких мальчиков.
На секунду к Уэйду вернулся страх-страх и непонятное чувство ревности. Дядя Ретт думал сейчас не о нем, а о ком-то другом.
– Но у вас ведь нет других мальчиков, верно?
Ретт спустил его на пол.
– Я сейчас выпью, и ты тоже, Уэйд, поднимешь свой первый тост за сестричку.
– У вас ведь нет других… – не отступался Уэйд, но, увидев, что Ретт протянул руку к графину с кларетом, не докончил фразы, возбужденный перспективой приобщения к миру взрослых. – Ох, нет, не могу я, дядя Ретт! Я обещал тете Мелли, что не буду пить, пока не кончу университета, и если я сдержу слово, она подарит мне часы.
– А я подарю тебе для них цепочку – вот эту, которая на мне сейчас, если она тебе нравится, – сказал Ретт и снова улыбнулся. – Тетя Мелли совершенно права. Но она говорила о водке, не о вине. Ты же должен научиться пить вино, как подобает джентльмену, сынок, и сейчас самое время начать обучение.
Он разбавил кларет водой из графина, пока жидкость не стала светло-розовая, и протянул рюмку Уэйду. В этот момент в столовую вошла Мамушка. На ней было ее лучшее воскресное черное платье и передник; на голове – свеженакрахмаленная косынка. Мамушка шла, покачивая бедрами, сопровождаемая шепотом и шорохом шелковых юбок. С лица ее исчезло встревоженное выражение, почти беззубый рот широко улыбался.
– С новорожденной вас, мистер Ретт! – сказала она.
Уэйд замер, не донеся рюмки до рта. Он знал, что Мамушка не любит его отчима. Она никогда не называла его иначе как «капитан Батлер» и держалась с ним вежливо, но холодно. А тут она улыбалась ему во весь рот, пританцовывала да к тому же назвала «мистер Ретт»! Ну и день – все вверх дном!
– Я думаю, вам лучше налить рому, чем кларету, – сказал Ретт и, приоткрыв погребец, вытащил оттуда квадратную бутылку. – Хорошенькая она у нас, верно, Мамушка?
– Да уж куда лучше, – ответила Мамушка и, причмокнув, взяла рюмку.
– Вы когда-нибудь видели ребенка красивее?
– Ну, мисс Скарлетт, когда появилась на свет, уж конечно, была прехорошенькая, а все не такая.
– Выпейте еще рюмочку, Мамушка. Кстати, Мамушка, – это было произнесено самым серьезным тоном, но в глазах Ретта плясали бесенята, – что это так шуршит?
– О, господи, мистер Ретт, да что же еще, как не моя красная шелковая юбка! – Мамушка хихикнула и качнула бедрами, так что заколыхался весь ее могучий торс.
– Значит, это ваша нижняя юбка! Вот уж никогда бы не поверил. Так шуршит, будто ворох сухих листьев переворачивают. Ну-ка, дайте взглянуть. Приподнимите подол.
– Нехорошо это, мистер Ретт! О господи! – слегка взвизгнула Мамушка и, отступив на ярд, скромно приподняла на несколько дюймов подол и показала оборку нижней юбки из красной тафты.
– Долго же вы раздумывали, прежде чем ее надеть, – буркнул Ретт, но черные глаза его смеялись и в них поблескивали огоньки.
– Да уж, сэр, слишком даже долго.
Тут Ретт сказал нечто такое, чего Уэйд не понял:
– Значит, с мулом в лошадиной сбруе покончено?
– Мистер Ретт, негоже это, что мисс Скарлетт сказала вам! Но вы не станете сердиться на бедную старую негритянку?
– Нет, не стану. Я просто хотел знать. Выпейте еще, Мамушка. Берите хоть всю бутылку. И ты тоже пей, Уэйд! Ну-ка, произнеси тост.
– За сестренку! – воскликнул Уэйд и одним духом осушил свою рюмку. И задохнулся, закашлялся, начал икать, а Ретт и Мамушка смеялись и шлепали его по спине.
С той минуты, как у Ретта родилась дочь, он повел себя настолько неожиданно для всех, кто имел возможность его наблюдать, что перевернул все установившиеся о нем представления – представления, от которых ни городу, ни Скарлетт не хотелось отказываться. Ну, кто бы мог подумать, что из всех людей именно он будет столь открыто, столь бесстыдно гордиться своим отцовством. Особенно если учесть то весьма щекотливое обстоятельство, что его первенцем была девочка, а не мальчик.
И новизна отцовства не стиралась. Это вызывало тайную зависть у женщин, чьи мужья считали появление потомства вещью естественной и забывали об этом событии, прежде чем ребенка окрестят. Ретт же останавливал людей на улице и рассказывал во всех подробностях, как на диво быстро развивается малышка, даже не предваряя это – хотя бы из вежливости – ханжеской фразой; «Я знаю, все считают своего ребенка самым умным, но…» Он считал свою дочку чудом, – разве можно ее сравнить с другими детьми, и плевать он хотел на тех, кто думал иначе. Когда новая няня дала малышке пососать кусочек сала и тем вызвала первые желудочные колики, Ретт повел себя так, что видавшие виды отцы и матери хохотали до упаду. Он спешно вызвал доктора Мида и двух других врачей, рвался побить хлыстом злополучную няньку, так что его еле удержали. Однако ее выгнали, после чего в доме Ретта перебывало много нянь – каждая держалась не больше недели, ибо ни одна не в состоянии была удовлетворить требованиям Ретта.
