Мигель Астуриас - Глаза погребённых
Убери платок. Выступили слезы на глазах, повисли на ресницах, но не скатились.
А дрожки?.. Женщина, окутанная порывами ветра, та, что унесла флажок?.. А твои дымчатые очки?..
Земля здесь с одной стороны спускается к морю, с другой — вздымается к небу. Поля, прильнувшие к склонам гор, под знойными лучами солнца изжелта-зеленые, а за седловиной, где прошел поезд, они темнеют, там поймы, бесконечные поймы, зелено-голубого, почти синего цвета. И все-таки самая завидная доля — у этого фикуса аматле,[35] в тени которого под бесчисленными и сияющими драгоценными, изумрудными листьями ты сидишь на корневище, как на скамеечке. Зимой и летом сохраняет аматле свои глянцевитые, блестящие, полированные листья — эмаль на золоте работы искусного ювелира, — узорчатые, вырезные, они совершенно закрыли ствол и узловатые ветви темнокожего гиганта. Все вокруг преходяще — пассажиры и этот мир: зелень полей увядает, сгнивают бирюзовые поймы, облетает листва с дуба, кофейные деревья покрываются плодами — капельками пурпура, лиловеет хакаранда,[36] обнажаются тамаринды. Только фикус аматле остается неизменным, всегда один и тот же, он — вне времени… Вскрикнула… Что такое?.. Обыкновенная ящерица заставила тебя вскрикнуть?.. Ага, тебе показалось, что это змея?.. И ты заметалась, столько ненужных жестов, столько лишних движений — руками, головой, широкополой шляпой!.. А может быть, во всем виновата оса?.. Но ведь это просто-напросто большая муха. Лети, мошка, преспокойно, если ты одна! Другое дело, когда невесть откуда налетают тучей огромные оводы, прилипают к коже, как медицинские банки с крыльями горячего дыма, вонзают безжалостные шприцы.
Часики, подаренные тебе родителями в день получения диплома, показывают три часа тридцать пять минут, а мерзких дрожек все нет и нет. Ты уже с двух часов сидишь под этим фикусом аматле.
Несколько шагов. Встать и сделать несколько шагов, всего несколько шагов. Однако ты ждешь — тяжелее всего сидеть и ждать не двигаясь, начинают затекать ноги.
— Нас, учителей, ждет участь жалких просителей в приемных, и потому, сеньорита, позвольте мне не поздравлять вас!.. — сказала в день вручения дипломов учительница, когда в ее голове заиграло шампанское. — Мы вечные просители в приемных… Запомните! И будьте к этому готовы!
Несколько шагов. Вперед, назад — совсем как часовой. Руки крепко сжаты за спиной; сцеплены пальцы, маленькие и крепкие, как рукоятки тормоза; голова наклонена вперед, шея вытянута, будто готова лечь на плаху, лишь бы не ждать дрожек… А они все не появляются… Ни к чему всматриваться в даль, держа козырьком руку, нечего вставать на цыпочки, впрочем, в этом нет нужды: из-за высоких каблуков ты уже и так стоишь на цыпочках… А дрожек нет, нет и нет…
Четыре часа семь минут…
Четыре часа девять минут…
Четыре часа тринадцать…
Ой, как плохо: тринадцать! Скажи — четырнадцать… Четыре часа четырнадцать минут… А дрожки все не появляются, не появляются…
Что делать?.. Отправиться на розыски женщины, которая унесла флажок, расспросить ее? Да, но… как оставить чемоданы?.. Взять их с собой — об этом и думать нечего… у нее не хватит сил нести багаж, по этим высоким полевым травам, окружившим озерца, где нашли себе приют пичужки всех цветов и размеров… точно бордюры из перьев…
Четыре пятнадцать…
Четыре шестнадцать…
А теперь до половины пятого ты не взглянешь на часики… Договорились?.. Конечно, если дрожки не придут раньше — ведь не будут же они ждать наступления ночи, чтобы искать тебя, и, надо надеяться, местным дикарям не пришло в голову, что ты запросто взвалишь чемоданы на плечи и потащишься пешком через эти холмы, не зная дороги, до Серропома…
Четыре двадцать…
А разве не в половине пятого ты собиралась смотреть на часы?.. Да, но ведь надо что-то предпринять, прежде чем растянуться на этом ложе из корней — и кому по вкусу такая грубая, такая неудобная мебель?..
Половина пятого!..
Наконец-то!..
Вечные просители… нет… мы, учителя, привыкли ждать в разных приемных и уже не ждем ничего хорошего. Никаких надежд!
Четыре часа пятьдесят девять минут…
Вчера в это самое время… В этот самый час, нет… Минутой позже… Было уже около пяти… за тобой в дом модистки, точнее, к дверям дома модистки прибыл будущий врач, твой будущий муж, и пригласил прокатиться в автомобиле.
Прощальная прогулка… Куда он тебя только не возил — он хотел объехать все места в окрестностях столицы, где был счастлив с… с кем?.. С кем он хотел быть… с тобой… с отсутствующей, той, которая села на поезд, но не с той, которая осталась в его объятиях в момент прощания, хотя это была и ты… хотя… Но разве можно быть уверенной в том, что в его объятиях была не та, другая, а именно ты?., та-та-та… то-тотопот… Нет, не слышно топота лошадей, запряженных в дрожки… Та, другая — нет! Та, другая — нет!.. Ты… Ты ревнуешь даже к самой себе… Сколько страданий тебе еще предстоит перенести, прежде чем он получит диплом медика, вы сможете повенчаться, и ты сумеешь добиться перевода в столичную школу…
Пять часов пополудни…
Именно в этот час началось паломничество. Где вы только не побывали, ты хотела со всем и со всеми проститься, хотела, чтобы тебя видели с ним, как ты говорила, чтобы природа видела тебя вместе с ним… Природа… Укромные уголки… тропинки… тени деревьев… вода… таинственные скалы… Не было такого местечка, где бы вы не побывали… не обменялись поцелуями во время своей поездки… Быстро мчится машина… быстрее — еще быстрее… Кровь… быстрее — еще быстрее… Но всего быстрее летит время… С пяти часов пополудни и до появления вечерних звезд проносились мимо километры и километры — зачеркивалось расстояние, зачеркивалось время, все обращалось в воспоминание…
Вы бросились в объятия друг друга от толчка — машина подпрыгнула на развороченном асфальте дороги, что вьется по краю оврагов за Северным ипподромом, в тех обрывах обитают лишь птицы и светлячки. Устав от его объятий, ты со слезами на глазах прошептала ему на ухо: «Я совсем схожу с ума!»
Потом, не замечая времени, вы ехали до какой-то утонувшей во тьме деревушки, где жили индейцы — гончары и угольщики, — ютились в лачугах, втиснутых меж скал и деревьев, и сколько листьев было на этих деревьях, столько поцелуев сгорело на твоих пылающих губах… Он целовал тебя… целовал… пока не запылали губы… И откуда-то из-под земли подымались голубоватые дымки…
Оставив позади деревушку с тающими дымками, вечерними туманами и глубокими обрывами, вы мчались по проселочным дорогам, наматывавшимся, как струны, вокруг холмов, которые волчками раскручивались под колесами машины, пока дорога не поднялась на вершину, откуда вы столько раз любовались, как загораются огни города, в эти часы мерно вздрагивавшего в глубине долины от ударов колокола, призывающего к Angelus[37]. Тысячи и тысячи электрических глаз зажигались одновременно, и что-то благоговейное, священное таилось в поцелуях здесь, на высоте, в эти минуты…
Ржание лошади разорвало тишину… Ты застигнута врасплох? Ты так далеко унеслась отсюда, что тебе, трепещущей и растерзанной, стоит немалых усилий прийти в себя. Прижав руки к груди и уже совсем очнувшись, ты едва вымолвила: «Дрожки! Приехали дрожки!..» Воспоминание о вчерашнем вечере было прекрасно, но мгновенно исчезло, как только появилась порядком разбитая таратайка-двуколка, которую тащили две жалкие лошаденки; с таратайки слез мужчина, назвавшийся Кайэтано Дуэнде, — крестьянин с квадратной головой и узким лбом, у него были большие уши и глаза навыкате. Он сразу же привлек к себе внимание какими-то странными, необычайными манерами.
Мужчина взял чемоданы и, то и дело кланяясь, пригласил подняться в экипаж, точнее — в таратайку, где ты с видом важной сеньоры уселась на заднем сиденье.
— Экипаж, правда, неважнецкий, но дорога еще хуже, и ежели не хотите приехать совсем разбитой, пересядьте сюда, вперед, рядом со мной… — предупредил Кайэтано Дуэнде.
— Ничего, и здесь хорошо, — сухо ответила ты.
Издерганная и утомленная, ты хотела лишь одного — чтобы как можно скорее тронулась таратайка и ты почувствовала бы себя снова в пути. Спешишь добраться?.. Спешишь… Это похоже на бегство…
— Обычно все называют свое имя… А вы?.. — проговорил возница, держа вожжи в руках, готовый тронуться в путь. — А вы не сказали, как вас зовут, так вот я и хотел спросить, конечно, не ради любопытства, а просто чтобы знать.
— Малена Табай, к вашим услугам…
— Только этого не хватало! К вашим услугам — это я, Кайэтано Дуэнде. Вы что, начинаете учительствовать?
— Впервые…
— Значит, впервые… Так… Так… — Он хлестнул вожжами лошадей; колеса скрипнули, двуколка тронулась в путь. — Наша школа, понимаете ли, только называется школой… Откровенно говоря, школы-то нет. Да. Просторный дом, где занимаются ученики. Может, чего доброго, вам и понравится… Соникарио Барильясу поручили подновить к вашему приезду. Побелка — дело пустяковое. Известка да кисть. Труднее с подтеками. Соникарио днем менял черепицу, а ночью Сисимите ее сбрасывал… Пришлось попросить священника, чтобы он благословил небо с той стороны, куда выходила черепичная крыша, и опрыскал ее освященной водицей. Он окропил. После этого Сисимите исчез, правда, исцарапал черепицу… когти огненного кота. Не нравится дьяволу, что заделывают дыры в крыше, ведь из-за этих дыр христиане богохульствуют и ругаются на чем свет стоит, и даже черта поминают… Я думаю, вам лучше остановиться не в школе, а у Чанты Беги. Она очень гостеприимная и заботится о хороших людях; у нее остановитесь, у нее и питаться будете… Там вам будет хорошо. Я-то знаю, что говорю. Самый хороший дом у нас — дом Чанты Беги, если, конечно, не считать постоялого двора «Санта Лукресиа», но это ведь за Серропомом…
