Теннесси Уильямс - Рассказы. Эссе
Оказывается, все это время он играл на кларнете в одном злачном местечке близ Лос-Анджелеса, привез недельный заработок, и этой суммы нам хватило на то, чтобы добраться до Сан-Бернардино-Маунтинз и оправиться после перенесенных каждым из нас испытаний.
В то лето я получил письма от нескольких литературных агентов с Бродвея, узнавших из газет, что «Груп тиэтр» присудил мне «специальную премию». Некая дама-агент уведомляла меня, что серьезные пьесы ее не интересуют, а нужна ей пьеса-толкач, мощное средство продвижения того или иного актера, на что я ей ответил, что средствами продвижения не располагаю вовсе, а из средств передвижения могу предложить лишь подержанный велосипед.
Но вот другая дама, Одри Вуд, проявила ко мне интерес более серьезный, и по совету Молли Дэй Тэчер (Казан) я попросил ее стать моим литературным агентом; эта миниатюрная, грациозная женщина (муж прозвал ее «маленькой великаншей американского театра») согласилась, хотя никогда меня в глаза не видела, и я очень долго оставался ее клиентом.
* * *
Позднюю осень 1939 года я проводил в добровольном заточении на чердаке нашей фамильной резиденции в одном из предместий Сент-Луиса; туда мне и пришла телеграмма от мисс Луизы Силкокс, исполнявшей в то время обязанности секретаря Союза драматургов, а за телеграммой последовал звонок Одри Вуд: меня извещали, что я получил Рокфеллеровскую субсидию в тысячу долларов, и обе дамы настаивали, чтобы я первым же рейсовым автобусом выехал в Нью-Йорк, где в ту пору вручалась, а быть может, и по сей день вручается эта субсидия.
Первой известие это получила моя мать Эдвина Уильямс, женщина несокрушимая, и едва не лишилась чувств. По-моему, до тех пор мне никогда не доводилось видеть у нее на глазах слезы – зрелище поразительное, и я до сих пор чувствую себя глубоко растроганным, вспоминая ее волнение и громкий возглас: «Ой, Том, до чего же я счастлива!»
Разумеется, я был счастлив не меньше ее, но добрые вести почему-то никогда не исторгают у меня слезу, как, впрочем, и дурные. Плачу я только на сентиментальных фильмах, а они, как правило, плохи.
Сент-Луис – не бог весть какой важный географический пункт, и то, что Рокфеллеры дали тысячу долларов под мой литературный талант (наличие какового в то время, а может, и некоторое время спустя, еще нуждалось в серьезном подтверждении), вызвало в городе немалый интерес.
Редакции всех трех местных газет обратились ко мне с просьбой зайти и дать им интервью по поводу этой самой субсидии.
В скобках отмечу, что незадолго перед тем с моим отцом, – а он считался весьма важной шишкой в «Международной обувной компании» – приключился немалый конфуз в отеле «Джефферсон», причем дело было во время игры в покер, затянувшейся на всю ночь. В печати об этом случае не сообщалось, но сплетен и толков он вызвал предостаточно.
Кто-то из игроков обозвал моего родителя сукиным сыном, а тот, будучи законным продолжателем почтенного рода Уильямсов, весьма известного в Восточном Теннесси, кулаком сбил подлого гада с ног; подлый гад не остался в долгу и откусил моему родителю ухо – не то левое, не то правое; ну, если не все ухо, то, во всяком случае, изрядный кусок, так что папаше пришлось лечь в больницу, где ему сделали пластическую операцию. Хрящ для пересадки взяли из его ребер, а кожу – с его собственного зада; но все же врачам так и не удалось восстановить откушенный кусок уха, разве что некое его подобие. Из-за досужих разговоров об этом происшествии наша семья привлекла к себе некоторое – конечно, неофициальное – внимание и в самом Сент-Луисе, и в округе, а когда я получил эту самую субсидию от Рокфеллеров, интерес публики переключился на меня; думаю, есть веские основания полагать, что именно с этих пор в верхних и нижних слоях общества упрочился интерес к нашему семейству – интерес как общественного, так и личного порядка.
* * *
Автобус дальнего следования прибыл в Нью-Йорк на рассвете, я не успел ни отдохнуть, ни побриться, и у меня был довольно помятый вид, когда я вошел в респектабельную контору фирмы «Либлинг-Вуд», помещавшуюся где-то очень-очень высоко в здании Американской радиовещательной корпорации на Рокфеллер-плаза, 30.
В приемной было полно девушек, жаждавших попасть в хористки (мистер Либлинг набирал исполнительниц для какого-то мюзикла), они толклись по комнате и щебетали пронзительно, как ошалевшие пичуги; но вот мистер Либлинг решительным шагом вышел из задних комнат, где помещалось его святилище, и скомандовал:
– А ну-ка, девушки, выстроились!
Все, кроме меня, выстроились в шеренгу. Я остался сидеть в углу. Мистер Либлинг отобрал несколько девушек для прослушивания, остальных вежливо отверг, и они, снова расщебетавшись, устремились за дверь. Тут он заметил меня.
– Для вас сегодня ничего, – сообщил он.
– А мне сегодня ничего и не нужно, только поговорить с мисс Вуд, – ответил я.
– Пошла обедать.
И только он произнес эти слова; она появилась в дверях приемной – маленькая изящная женщина, рыжеволосая, с румянцем фарфоровой куклы и холодновато-проницательными глазами, они у нее и сейчас такие. Я решил, что это именно та дама, с которой я должен встретиться, и не ошибся. Я встал, представился, и она сказала:
– Ну что ж, у вас наконец-то получилось!
Я ответил:
– Пока еще нет.
Я вовсе не собирался острить – слова мои имели самый прямой смысл – и потому был немало смущен, когда она вдруг рассыпалась игривым смешком.
* * *
Спектакль, который должен был пойти на Бродвее, сняли во время пробного прогона в Бостоне, и какую же щедрость проявила при этом фирма нью-йоркских продюсеров, в то время самая преуспевающая в американском театральном мире и самая почитаемая… Впрочем, к чему эти околичности, ведь тем – или тому – из ее представителей, кто здравствует и поныне, на все это решительно наплевать. Итак, фирма, о которой идет речь, – «Тиэтр гилд», спектакль – «Битва ангелов»[13], время действия – где-то около Рождества 1940 года.
Пьеса чересчур «опередила» свое время; одна из допущенных мною тактических ошибок была в том, что чрезмерная религиозность сочеталась в героине с истерической сексуальностью. Критики и полицейская цензура усмотрели в спектакле нечто вроде бубонной чумы, внезапно обнаружившейся в их городе, точнее – театральный ее эквивалент.
Меня вызвали в апартаменты отеля «Риц-Карлтон», расположенного в городском парке. Там собрались все заправилы «Тиэтр гилд», за исключением Джона Гасснера, который уговорил их поставить мою пьесу и теперь, по понятным причинам, отсутствовал. Среди собравшихся были: режиссер мисс Маргарет Уэбстер из Соединенного Королевства и двое управляющих – маленькая изящная мисс Тереза Хелберн и мистер Лоуренс Лэнгнер.
– Мы сняли пьесу, – хладнокровно уведомили они меня.
– Но так же нельзя! – крикнул я. – Ведь я в нее все сердце вложил!
Наступило неловкое молчание, потом мисс Уэбстер весьма искусно отпарировала:
– К чему же сердце «носить на рукаве, чтоб расклевали галки!»[14].
А мисс Хелберн добавила:
– Ну вы, по крайней мере, не остались в убытке.
Тут мой агент, мисс Одри Вуд, вполне кстати спросила:
– Да, а как насчет денег?
Молчание, последовавшее за этим кратким вопросом, было вызвано не столько смущением руководителей «Тиэтр гилд», сколько их желанием прикинуть: как же выгоднее со мною поступить.
Я впивался взглядом – надеюсь, не очень жалобным – то в мисс Хелберн, то в мистера Лэнгнера, а они впервые уставились – а может, лишь мельком взглянули – на невозмутимое лицо моего литературного агента.
– Что ж, – сказал мистер Лэнгнер, – дадим ему сто долларов, пусть поедет куда-нибудь и переработает пьесу, и, если весной привезет нам новый вариант, будем думать уже насчет следующего сезона…
Сто долларов в тогдашнем моем положении была большая сумма, ибо доллар в те времена был долларом; благодаря этой сотне я очутился в Ки-Уэст (Флорида), снял там за семь долларов в неделю пристроечку на задворках пансиона и работал, как тысяча чертей, над новым вариантом «Битвы»…
Пришла весна 1941 года, а с нею приятный дар в 500 долларов от моих дружков Рокфеллеров. На эти деньги я вернулся на Манхэттен, где отдал переделанную «Битву ангелов» в «Тиэтр гилд», и после месячного размышления мистер Лэнгнер позвонил мне. Точнее говоря, это я ему позвонил, и он мне сказал:
– Так вот, Теннесси, насчет этой переработки. Тут вы столь же преуспели, как Скачущая лягушка из Калавераса – вы ведь знаете этот рассказ Марка Твена? Я хочу сказать, вы перестарались, как и та знаменитая лягушка – она выпрыгнула за пределы округа Калаверас.
И все было кончено.
