Оноре Бальзак - Провинциальная муза
— И не в этом ли ключ ко всем любовным историям, которые мы три дня друг другу рассказывали? — воскликнул Лусто.
Три дня живое воображение Дины было занято самыми рискованными романами, и разговоры обоих парижан подействовали на нее, как самые опасные книги. Лусто украдкой следил за результатами своего ловкого маневра, чтобы не упустить момент, когда эта добыча, задумчивость которой говорила ему о борьбе между желанием уступить и нерешительностью, сама ему дастся в руки. Дине хотелось показать парижанам свою усадьбу Ла-Бодрэ, и там была разыграна условленная комедия с рукописью, якобы забытой Бьяншоном в его комнате в Анзи. Гатьен поскакал во весь опор по приказу своей повелительницы, г-жа Пьедефер отправилась в Сансер за покупками, и Дина одна с двумя друзьями поехала в Кон.
Лусто сел рядом с Диной, а Бьяншон поместился на переднем сиденье кареты. Беседа обоих друзей была полна участия и жалости к этой избранной душе, так мало понятой и, главное, окруженной таким дурным обществом. Бьяншон прекрасно послужил журналисту своими насмешками над прокурором, податным инспектором и Гатьеном; в его замечаниях было что-то до такой степени презрительное, что г-жа де ла Бодрэ не решилась защищать своих поклонников.
— Я отлично понимаю, каким образом вы оказались в этом положении, — сказал врач, когда коляска переезжала мост через Луару. — Вам могла быть доступна только рассудочная любовь, нередко ведущая и к любви сердца, но, конечно, ни один из этих мужчин не сумел скрыть чувственного желания, которое женщине на заре ее жизни представляется отвратительным. Теперь же любовь становится для вас необходимостью.
— Необходимостью? — воскликнула Дина, с любопытством глядя на врача. — Что же, я должна любить по докторскому предписанию?
— Если вы и дальше будете жить так, как вы живете, — через три года вы станете ужасны, — категорически ответил Бьяншон.
— Сударь!.. — пролепетала г-жа де ла Бодрэ почти в испуге.
— Простите моего друга, — шутливо обратился Лусто к баронессе, — он неисправимый медик, и любовь для него — только вопрос гигиены. Но он не эгоист и, очевидно, заботится только о вас, коли сам через час уезжает…
В Коне столпилось много народу вокруг старой перекрашенной кареты, на дверцах которой виднелся герб, пожалованный Людовиком XIV новым ла Бодрэ: на среднем алом поле — золотые весы, на верхнем лазоревом — три рапиры с серебряными рукоятками; на нижнем — две серебряные борзые в лазоревых ошейниках и на золотых цепях. Иронический девиз «Deo sic patet fides et hominibus»[53] был придуман в назидание новообращенному кальвинисту сатириком д'Озье.
— Пройдемся, нам дадут знать, когда будет пора, — сказала баронесса, оставив своего кучера на страже.
Дина взяла предложенную Бьяншоном руку, и доктор таким быстрым шагом направился к берегу Луары, что журналист должен был остаться позади. Доктор слегка подмигнул Лусто, и тот сразу понял, что Бьяншон хочет ему помочь.
— Этьен вам понравился, — сказал Бьяншон Дине, — он поразил ваше воображение. Мы с ним беседовали о вас вчера вечером, он вас любит… Но это человек легкомысленный, удержать его трудно, бедность обрекает его на жизнь в Париже, тогда как вас все вынуждает жить в Сансере… Станьте выше предрассудков… Сделайте Лусто своим другом, не будьте требовательны, три раза в год он будет приезжать, чтобы провести возле вас несколько прекрасных дней, и вы будете обязаны ему своей красотой, счастьем, состоянием. Господин де ла Бодрэ может прожить сто лет, но может и погибнуть в девять дней, если забудет надеть фланелевую фуфайку, в которую он кутается. Не делайте же промахов, будьте благоразумны оба. Не говорите мне ничего… Я прочел в вашем сердце.
Госпожа де ла Бодрэ была беззащитна перед таким количеством неоспоримых доводов и перед человеком, выступавшим одновременно в роли врача, исповедника и друга.
— О, как могло вам прийти в голову, что я стану соперничать с любовницами журналиста… Господин Лусто, по-видимому, человек любезный, остроумный, но он так пресыщен… и т. д. и т. д.
Дина пустилась было развивать свою мысль, но тут же остановила поток слов, под которым ей хотелось скрыть свои намерения, потому что навстречу им шел Этьен, казалось, совершенно поглощенный созерцанием преуспевающего городка.
— Верьте мне, — сказал ей Бьяншон, — он нуждается в настоящей любви; и если он изменит образ жизни, талант его выиграет.
В это время к ним, запыхавшись, подбежал кучер Дины и сообщил о прибытии дилижанса; все ускорили шаг. Г-жа де ла Бодрэ шла между двумя парижанами.
— Прощайте, дети мои, — сказал Бьяншон уже у самого Кона, — благословляю вас…
Он передал руку г-жи де ла Бодрэ Лусто, который с нежностью прижал ее к сердцу. Совсем другое чувство ощутила Дина! Рука Этьена вызвала в ней живое волнение, тогда как рука Бьяншона оставляла ее совершенно равнодушной. И она обменялась с журналистом тем жгучим взглядом, который говорит больше, чем все признания.
«Одни только провинциалки носят еще платья из кисеи — единственной материи, которая не разглаживается, если ее измять, — подумал про себя Лусто. — Эта женщина, избравшая меня своим любовником, станет упрямиться из-за своего платья. Если б она надела фуляровое, я был бы счастлив… От чего только не зависит сопротивление…»
Пока Лусто раздумывал, не нарочно ли г-жа де ла Бодрэ создала для самой себя неодолимую преграду, надев кисейное платье, Бьяншон с помощью кучера укладывал свой багаж на крышу дилижанса. Наконец он пришел попрощаться, и Дина была с ним чрезвычайно ласкова.
— Возвращайтесь, баронесса, пора… Скоро подоспеет Гатьен, — сказал он ей на ухо. — Уже поздно, — добавил он громко… — Прощайте!
— Прощай, великий человек! — воскликнул Лусто, крепко пожимая руку доктора.
Переезжая обратно через Луару, ни журналист, ни г-жа де ла Бодрэ, поместившиеся рядом на заднем сиденье древней кареты, не решались заговорить. В таких случаях первое слово, нарушающее молчание, приобретает огромное значение.
— Знаете ли вы, как я вас люблю? — спросил вдруг в упор журналист.
Победа могла польстить Лусто, но поражение никогда его не огорчало. Это безразличие было секретом его смелости. Говоря столь недвусмысленные слова, он взял руку г-жи де ла Бодрэ и сжал ее в своих; но Дина тихонько высвободила руку.
— Да, конечно, я стою гризетки или актрисы, — сказала она шутливо, хотя в голосе ее чувствовалось волнение. — И все-таки неужели вы думаете, что женщина, пусть и смешная, но не такая уж глупая, берегла бы самые драгоценные сокровища своего сердца для человека, который может искать в ней только мимолетное наслаждение?.. Меня не удивляет, что я слышу из ваших уст слова, которые уже столько раз мне говорили другие, но…
Тут кучер обернулся.
— Вот и господин Гатьен… — сказал он, — Я вас люблю, я жажду вашей любви, и вы будете моей, потому что никогда, ни к одной женщине я не испытывал чувства, какое вы мне внушаете! — взволнованно прошептал Лусто на ухо Дине.
— Может быть, помимо моей воли? — возразила она, улыбаясь.
— Моя честь требует, чтобы по крайней мере с виду казалось, будто вы выдержали живейшую атаку! — воскликнул парижанин, которому гибельное свойство кисеи подсказало забавную мысль.
Прежде чем Гатьен успел доехать до конца моста, отважный журналист проворно измял кисейное платье и привел его в такой вид, что г-же де ла Бодрэ немыслимо было показаться кому-либо на глаза.
— О сударь!.. — величественно вскричала Дина.
— Вы мне бросили вызов, — ответил парижанин. Но Гатьен приближался с поспешностью одураченного любовника. Чтобы хоть отчасти вернуть себе уважение г-жи де ла Бодрэ, Лусто попытался заслонить собою ее скомканное платье от взоров Гатьена, быстро высунувшись из кареты со стороны Дины.
— Скачите в нашу гостиницу, — сказал он ему, — у вас есть еще время, дилижанс уходит только через полчаса; рукопись на столе в комнате Бьяншона, она очень ему нужна, он не знает, как ему быть с его лекциями.
— Ступайте же, Гатьен! — сказала г-жа де ла Бодрэ, бросив на своего юного обожателя деспотический взгляд.
Покоряясь ее повелительному тону, юноша сломя голову поскакал обратно.
— Живо в Ла-Бодрэ! — крикнул Лусто кучеру. — Баронессе нездоровится… Только ваша мать будет посвящена в тайну моей хитрости, — сказал он, снова усаживаясь возле Дины.
— Эту низость вы называете хитростью? — спросила г-жа де ла Бодрэ, подавив слезы, высушенные огнем оскорбленного самолюбия.
Она отодвинулась в угол кареты, скрестила руки на груди и стала глядеть на Луару, на поля, на все, за исключением Лусто. Журналист принял тогда успокаивающий тон и говорил до самого Ла-Бодрэ, где Дина, выскочив из коляски, вбежала в дом, стараясь, чтобы ее никто не увидел. В волнении она бросилась на софу и расплакалась.
