Анна Зегерс - Транзит
Я бросился было за ней, но тут кто-то схватил меня за рукав.
– Твой Вайдель мог бы и поблагодарить меня, – сказал Паульхен.
Я хотел вырваться, но он прижал йогой вертящуюся дверь. Я не смог сдвинуть эту ногу. Маленькая, как у женщины, обутая в красновато-коричневый, до тошноты начищенный ботинок, она упрямо не сдвигалась с места.
– Ведь я, – продолжал Паульхен, – я твоего Вайделя до хрипоты везде отстаивал. Против него у многих предубеждение, и, надо сказать, не без оснований. Я употребил все свое влияние, не жалея времени, проталкивал его дело в комитете. А ему трудно зайти к нам и хоть одним словом, хоть жестом выразить свою благодарность…
– Прости меня, Паульхен, – сказал я, огромным усилием воли заставив умолкнуть сердце и стараясь сохранить невозмутимое выражение лица. – Это всецело моя вина. Я давно должен был поблагодарить тебя от его имени. По складу своей натуры Вайдель не в силах обратиться в комитет даже с выражением благодарности, не s силах сделать то, что для всех нас не составляет никакого труда.
– Все это поза! В известном смысле ему многое, давалось легче, чем другим.
Было необходимо немедленно умилостивить Паульхена, а я пригласил его выпить аперитив.
– Не отказывайся, – сказал а. – Ведь, по сути, мы все тебе обязаны. Только благодаря твоим советам…
Он смягчился и позволил себя уговорить. Мы выпили. Я чувствовал, что ему со мной скучно. Он все время оглядывался по сторонам и в конце концов, извинившись, пересел за другой столик, где собралось оживленное общество, которое приветствовало его шумными возгласами.
III
Я, конечно, последовал совету мексиканского консула. А как же могло быть иначе? Ведь это был единственный совет, данный лично мне, – я давным-давно растерял всех своих советчиков. Итак, я отправился в Бюро путешествий.
Заведение это оказалось весьма непрезентабельным, даже убогим с виду. Впечатление было такое, словно Страшный суд вершится почему-то в жалкой табачной лавчонке. И все же для тех немногих счастливчиков, которым удавалось пройти все предыдущие этапы, помещение это было достаточно просторным. Они подходили – кто расфранченный, кто в лохмотьях – к деревянному барьеру и молили дать им билеты на пароход. Одни уже имели на руках все транзитные визы, но не внесли еще денег на билет, другие, наоборот, давно оплатили проезд, но зато их транзитные визы оказались уже просроченными. И все эти мольбы и заклятия разбивались о широкую грудь восседавшего за барьером смуглого человека с напомаженными, разделенными на пробор волосами. Этого человека я уже видел однажды среди его соотечественников в корсиканском квартале, когда мы с Бинне пили там в кабачке вино. Он тщетно пытался сдержать зевоту, не обращая никакого внимания на всхлипывающую молодую женщину, которой только что отказался передвинуть очередь на билет. Она в исступлении забарабанила кулачком по барьеру. Тогда он рассеянно взглянул на нее, вовсе вычеркнул ее фамилию из списка и принялся ковырять в ухе грифелем карандаша. Здесь же я повстречал маленького дирижера. Глаза его лихорадочно сверкали, словно в черепе у него зажгли электрическую лампочку. Заикаясь от радости, он сообщил мае, что у него в кармане уже лежит вызов, необходимый для транзитной визы, которую он вот-вот получит в американском консульстве. Справка о новом продлении контракта у него тоже на руках, разрешение на выезд ему обеспечено, а билет на пароход надежно забронирован.
Впихнув в помещение какого-то человека, полицейский, стоя на пороге, отстегивал цепочку от его наручников. Арестованный машинально растирал затекшие запястья. Лицо этого коренастого человека показалось мне знакомым. Он поклонился мне, и тут только я сообразил, что это муж моей первой соседки по отелю. Усталым голосом рассказал он, что его жену перевели из лагеря Бомпар в Кюре. Это огромный концлагерь где-то на склонах Пиренеев. Сам он тогда снова вернулся в свой департамент, туда к нему должна была приехать и жена. Но их встрече помешал новый, чисто местный приказ о немедленном аресте и принудительной высылке всех иностранцев, способных носить оружие. Вскоре, правда, этот приказ был отменен. Но еще до его отмены он попытался бежать – и вот новый арест, он снова в наручниках. Разумеется, за это время все, решительно все его документы оказались просрочены. Он попросил отвезти его в Марсель, где он надеялся добиться хотя бы перенесения срока своего выезда. Корсиканец выслушал его, зевая и ковыряя в ухе карандашом.
– Исключено, – сказал он, снова сладко зевнув.
Полицейский, который внимательно прислушивался к их разговору, загремел цепочкой от наручников и мигом выволок беднягу на улицу.
В Бюро вошел хорошо одетый мужчина. Ни возраста его, ни национальности я определить не мог. Корсиканец выдал ему кучу денег. Он быстро и равнодушно пересчитал их. Затем бросил на барьер несколько купюр и попросил, вернее, приказал перенести его отъезд на следующий месяц ввиду задержки с оформлением визы. Выходя, он случайно задел меня. Наши взгляды встретились. Не знаю, в самом ли деле у меня уже тогда возникло желание узнать, кто он такой, или я внушил это себе потом. Не было ли это предчувствием того, что наши пути еще скрестятся? Вы позднее узнаете как. Он повернул ко мне лицо, сосредоточенное до такой степени, что оно уже ничего не выражало, и во взгляде, которым он смерил меня, не было никакой человеческой теплоты, скорее – холод…
Потом к барьеру подошел я и предъявил документ, полученный в консульстве. Зевая, корсиканец отметил в своем списке, что Вайдель и Зайдлер – одно лицо. Видно было, что он давно уже ожидал человека с этой фамилией, потому что досье Вайделя лежало наготове, проезд был оплачен. Корсиканец дал мне понять, что охотно предоставит господину Вайделю билет на пароход, если только тот получит транзитные визы. Сначала надо выхлопотать американскую визу, получить после этого визы в Испанию и Португалию – сущие пустяки. Он взглянул на меня. Мне показалось, что его взгляд оставил на моем лице какой-то мокрый след. Да, мне тут же захотелось вытереть лицо. Я отошел от барьера и прочел справку, которую корсиканец мне любезно выдал. В ней подтверждалось, что мой проезд полностью оплачен. Уходя, я еще раз взглянул на корсиканца. К моему изумлению, его лоснящееся смуглое лицо было теперь оживленно. Он кому-то улыбался.
Конечно, ни один из нас не был в состоянии остановить его беспрерывную зевоту. Улыбка корсиканца была адресована плюгавому человеку, который вдруг появился в дверях. На нем было грязное поношенное пальто, уши его покраснели от холода. Он заговорил с порога, несмотря на многоголосый гул толпившихся у барьера транзитников. Никто, конечно, не обратил на него внимания, хотя корсиканец и был всем сердцем с ним, и карандаш его застыл на листе открытого перед ним досье.
– Послушай-ка, Жозе, Бомбелло поедет с нами только до Орана. Мы все еще ждем груза медной проволоки.
– Если вы неожиданно отправитесь в путь, то передайте привет всем друзьям в Оране. И прежде всего Розарио, – ласково сказал корсиканец и послал воздушный поцелуй.
Плюгавый человечек слабо улыбнулся и, как мышь, шмыгнул на улицу.
IV
От скуки я пошел за ним. Он поднял узенький воротник своего пальто, который все равно не защищал ушей. Ветер был такой сильный, что даже в Старой гавани рябилась вода. Мы оба не были экипированы для такой зимы. Он к тому же был еще южанином. Я, наверно, меньше его страдал от холода. Мелкой рысцой трусили мы друг за другом по правой стороне гавани. Он остановился перед крохотным убогим кафе. По полустертой арабской вязи на вывеске я понял, что когда-то, в далекие мирные времена, это заведение обслуживало африканцев. Мой человечек юркнул в дверь, завешенную длинными нитями бус. Я выждал минуты две и вошел в кафе вслед за ним – просто от скуки. Человечек уже сидел среди своих земляков. Застольная компания состояла из четырех-пяти ему подобных личностей, мулата с печальным лицом и старого цирюльника из соседнего дома, которому, видно, некого брить. Все они ничем не были заняты. Хозяин вылез из-за стойки и сел между двумя посиневшими от холода уличными девками. Когда я вошел, все посмотрели на меня. Кафе, казалось, оцепенело от холода и скуки. И тут еще этот ледяной каменный пол, по которому даже блохи не прыгали! А эти проклятые бусы, которые пропускали весь холод с улицы и тихонько позвякивали на ветру. Бьюсь об заклад, это было самое гнусное место в Марселе, а быть может, и на всем Средиземноморском побережье. Но вряд ли здесь совершались более тяжкие преступления, чем контрабандная подача аперитивов в среду, хотя в этот день и запрещена торговля спиртным.
Мне подали стаканчик. Все с пристальным вниманием продолжали смотреть на меня. Я решил подождать, пока кто-нибудь из них со мной заговорит. Минут через двадцать мое молчаливое присутствие стало для них невыносимым. Плюгавый человечек, пошептавшись со своим соседом, подошел ко мне и спросил, не жду ли я кого-нибудь.
