Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
Окна комнаты выходили на озеро и горы. Ветер наполнял комнату запахом сосен. Где-то играла музыка. Маша взяла с собой из дома корзинку с завтраком, который они приготовили вместе с мамой: драники, пудинг, пюре из яблок, слив и изюма и домашний пирог.
Маша закурила и, встав у окна, принялась смотреть на озеро, по которому плавали весельные лодки и моторные катера. Она спросила игривым тоном:
— А где же нацисты? Что это за мир без нацистов?
Потом добавила:
— Отсталая страна, эта Америка!
Перед отъездом Маша получила отпускные и купила бутылку коньяка. В России она привыкла к выпивке. Герман отпивал по глотку из бумажного стаканчика, в то время как Маша каждый раз заново наполняла свой стакан. Она становилась все веселее и увереннее в себе и принялась насвистывать и подпевать музыке, доносившейся снаружи.
В детстве, в Варшаве Маша занималась танцами. Ее икры были твердыми, как у танцовщицы. Она принялась вытягивать руки и выделывать разные па. Без платья, в нейлоновых чулках, туфлях с высокими каблуками, сигаретой во рту и распущенными волосами она напоминала Герману гимнасток, приезжавших в Цевкув вместе с циркачами и дрессированными медведями. Она пела на идише, иврите, по-русски, по-польски и еще какую-то песню, которую она слышала от цыган. Маша требовала пьяным голосом, чтобы Герман танцевал вместе с ней:
— Поди сюда, ешиботник, покажи, на что ты способен!
Они рано легли спать, но ночь прошла очень беспокойно. Маша засыпала на час и опять просыпалась. Она требовала всего сразу: любви, сигарет, выпивки, разговоров. На озере виднелась лунная дорожка, плескалась рыба. На небе появились звезды. Маша рассказывала истории, вызывающие ужас или ревность.
Утром Герман и Маша взяли рюкзаки и снова пошли к автобусной станции. Они переночевали в бунгало на берегу озера Шрун. Там было так холодно, что пришлось спать в одежде. Утром после завтрака они взяли лодку. Герман сел на весла, а Маша устроилась греться на солнышке. Герману казалось, что он может читать Машины мысли сквозь ее опущенные веки, по складкам на ее лбу. Над ней струился дымок. На лице была полуулыбка, которую иногда можно увидеть у покойников.
Герману приходили в голову все те же мысли: как прекрасно жить в Америке, свободной стране, без страха перед нацистами, энкавэдэшниками, пограничниками и доносчиками. Герман даже не взял с собой «важные бумаги»: в США никто никогда не спрашивал документы. Правда, в переулке между Мермейд-авеню и Нептун-авеню его ждала Ядвига, а на Ист-Бродвее в квартире у реб Аврома-Нисона Ярославера жила Тамара, прошедшая через ад и приехавшая в Америку в ожидании подачек от Германа. Он отчетливо ощутил, что эти две женщины рассчитывают на него, и их претензии полностью обоснованы. Герман был в долгу перед ними, этот долг он никогда не сможет оплатить. Даже у рабби Лемперта были моральные претензии к Герману: раввин хотел сделать его своим закадычным другом, но Герман оттолкнул его.
Однако у бледно-голубого неба, у золотисто-зеленых деревьев, у желто-зеленой воды не было чувства вины или разобщенности. В природе все еще царила древняя гармония. Птицы выпевали добрыдень,[66] как музыканты наутро после свадьбы. Теплый ветерок приносил с собой запахи леса и еды из гостиниц — пахло овощами и фруктами, кофе и сливками, сладкой выпечкой и супом. Иногда прорывалось звучное мычание коровы. Герману показалось, что он слышит кудахтанье курицы или кряканье утки. В это летнее утро тоже рубили головы. Треблинка была повсюду.
Маша открыла глаза:
— Так бы и пролежала всю жизнь…
Машины запасы еды закончились, но она не хотела идти в ресторан. Зачем переплачивать? Маша пошла на рынок и купила хлеба, помидоров, сыра и яблок. Она не отличалась скупостью, но привыкла экономить, как человек, переживший голод. По дороге Маша позвонила матери. Она вернулась нагруженная едой, как будто собиралась готовить для целой семьи. Несмотря на игривое легкомыслие, материнский инстинкт брал свое. Она не швырялась ни деньгами, ни едой, в отличие от опустившихся женщин. В бунгало обнаружилась керосинка, и Маша сварила кофе. Дымок и запах керосина напомнили Герману его первые студенческие годы в Варшаве, годы без Тамары.
В открытое окно влетали мухи, пчелы и бабочки. Мухи и пчелы садились на просыпанный сахар, а бабочка застыла на ломте хлеба. Она не ела хлеб, а, видимо, насыщалась одним его запахом. Все эти существа не были для Германа просто навязчивыми насекомыми, которых нужно прогнать. В каждом из них он видел чудо Божественного творения, декларацию вечной жизни, наслаждения, познания. Вытягивая хоботок в процессе еды, муха терла одну лапку о другую. Крылья бабочки напоминали Герману талес. Бабочка совершала утреннюю молитву над куском хлеба. Пчела, жужжа, отправилась собирать цветочный нектар. Откуда-то приполз муравей. Он пережил холодную ночь и теперь выполз на стол. Но куда он собрался? Муравей остановился ненадолго у крошки, потом пополз дальше — не прямо, а зигзагом, то туда, то сюда — движение во имя движения. Он отбился от общества и теперь мог рассчитывать только на самого себя.
От озера Шрун они отправились на озеро Плэсид, где сняли комнату в доме на холме. Все в доме было старым, но аккуратным: прихожая, лестницы, гобелены на стенах, полотенце с вышитой на нем молитвой — раритет, привезенный из донацистской Германии. На широких кроватях лежали пышные подушки, какие можно встретить только в европейских отелях. Из окна комнаты был виден склон холма. На книжных полках лежали номера старых журналов. Солнце клонилось к закату и отбрасывало пурпурные удлиненные отблески на стены комнаты.
Через некоторое время Герман вышел позвонить. Он научил Ядвигу отвечать на звонки, оплачиваемые за счет принимающей стороны. Ядвига спросила, где он, и Герман назвал первый город, пришедший ему на ум. Обычно Ядвига ни на что не жаловалась, но в этот раз начала рассказывать Герману, что ей страшно по ночам, что соседки смеются и показывают на нее пальцем. Зачем Герману так много денег? Она, Ядвига, готова пойти работать и отдавать свой заработок ему, чтобы он почаще бывал дома, как все остальные мужчины… Герман успокоил ее, заверив, что не будет долго отсутствовать. Ядвига послала ему поцелуй по телефону, а Герман чмокнул губами в ответ.
К тому моменту как Герман вернулся, Маша уже успела на него разозлиться. Он пытался заговорить с ней, но Маша не ответила. Герман спросил, на что она злится, и она сказала:
— Теперь я знаю правду.
— Какую правду?
— Я слышала каждое слово. Ты скучаешь по ней, не можешь дождаться возвращения к ней.
— Она нуждается в добром слове. Она совсем одна, беспомощная.
— А я что? Все, это конец.
Они поужинали молча. Маша не зажигала лампы. Она достала из корзины вареное яйцо, и Герману вдруг вспомнился канун Девятого ава, последняя трапеза перед постом, когда в сумерках садятся на низкие скамеечки и едят вареные яйца с пеплом в знак траура — символ колеса судьбы, способного повернуться в любой момент. Маша жевала и курила. Герман попробовал заговорить с ней, но она не ответила. Сразу после ужина она улеглась в одежде на кровать и свернулась клубком. Трудно было понять, спит ли она или просто обиженно молчит.
Герман вышел на улицу. Он отправился по незнакомому переулку, заглядывая в витрины сувенирных лавок, где были выставлены куклы-индейцы, вышитые золотом сандалии с деревянными подошвами, ожерелья из янтаря, китайские серьги, мексиканские браслеты. Он дошел до озера, в воде отражалось бронзовое небо.
По берегу медленно и чинно прогуливались беженцы из Германии — широкоплечие мужчины и полные женщины. Они разговаривали о домах, магазинах и биржевых акциях. Женщины переспрашивали, давали советы. «И это мои братья? Мои сестры? В чем заключается их еврейство? А мое еврейство?» — спрашивал себя Герман. У них у всех одно и то же стремление — как можно быстрее ассимилироваться, как можно скорее избавиться от акцента. Германа охватило мучительное ощущение отверженности. Он не принадлежал ни к ним, ни к американским евреям, ни к полякам, ни к польским евреям. Подобно муравью, которого он видел сегодня утром на столе, Герман оторвался от общества. Даже те две женщины, которые его любили, разочаровались в нем. Герман удерживал их рядом с собой насильно, посредством лжи. Но где же его собственная правда?
Герман отправился вокруг озера, прошел мимо небольшого леса, пустырей и отеля, построенного в стиле швейцарского шале. Появились светлячки, застрекотали кузнечики. В кроне дерева заухала проснувшаяся сова. Взошла луна, похожая на череп. Что там наверху? Что такое луна? Кто ее создал? С какой целью? Или в мироздании вообще нет никакой цели? А он, Герман, когда-нибудь познает истину? Или он лопнет, как пузырь, от этого знания и не останется следа от его сомнений?
