Марк Твен - No44, Таинственный незнакомец
— Тебе нужно проветриться, Август. Ты слишком долго сидел взаперти. Я доставлю тебе удовольствие — покажу нечто, делающее честь роду человеческому.
Я был рад и сказал ему об этом — сказал, что очень любезно с его стороны найти нечто, делающее честь роду человеческому, и еще любезнее — сообщить мне об этом.
— Пожалуй, — отозвался он небрежно, не обращая внимания на колкость, — я покажу тебе нечто действительно достойное похвалы. В то же время придется показать и нечто достойное осуждения, но, впрочем, это пустяки, все заложено в природе человеческой. Стань невидимкой!
Я сделался невидимым, и он тут же последовал моему примеру. И вот мы уже парим высоко в небе над покрытыми инеем полями и холмами.
— Мы отправимся в маленький городок в пятидесяти милях отсюда, — сообщил Сорок четвертый. — Тридцать лет тому назад священником там был отец Адольф, тридцати лет от роду. В этом же городе жил и двадцатилетний Иоганн Бринкер с овдовевшей матерью и четырьмя сестрами — трое были моложе его, а одна на пару лет старше — девушка на выданье. Иоганн был подающий надежды художник. Можно сказать, он уже добился успеха: его картина, выставленная в Вене, снискала много похвал и сразу сделала его знаменитым. Семья жила в бедности, но теперь картины Иоганна пользовались спросом, он за большие деньги продал те немногие, что оставались у него дома, и набрал заказов на два-три года вперед. Семья была счастлива: теперь дружбы Бринкеров домогались, их встречали как желанных гостей и конечно же им завидовали, как водится у людей. Ничто так не радует человека, как зависть окружающих.
И вот что случилось. Однажды зимним утром Иоганн катался на коньках и вдруг услышал сдавленный крик, мольбу о помощи. Он увидел, что человек провалился под лед и теперь барахтается, пытаясь удержаться на поверхности; Иоганн понесся к проруби и узнал в тонущем отца Адольфа — тот уже выбился из сил, бестолково барахтаясь в ледяной воде; он не умел плавать. В этих обстоятельствах был только один выход — нырнуть под лед и удерживать голову священника над водой, пока не подоспеет помощь, а она была близка. Подбежавшие люди быстро спасли обоих. Отец Адольф через час был в добром здравии, иное дело — Иоганн. Он вспотел от быстрого бега на коньках, и купание в ледяной воде не прошло для него даром. Впрочем, вот и домишко Иоганна, зайдем — все увидишь своими глазами.
Мы вошли в спальню и огляделись. У очага сидела пожилая женщина с беспредельно грустным лицом; руки ее покоились на коленях, а голова склонилась на грудь, будто от вековой усталости, — поза трагической безысходности была красноречивее слов!
— Та самая сестра-невеста, — беззвучно напомнил мне Сорок четвертый. — Так и осталась старой девой. На кровати полулежал, подпертый подушками, укрытый одеялами седой мужчина, очень старый на вид; заострившееся лицо его искажала гримаса давней непроходящей боли, порою, слегка шевельнувшись, он тихо стонал, и каждый раз легкая судорога пробегала по лицу сестры, словно каждый стон отдавался болью в ее сердце.
— И так — день за днем, вот уже тридцать лет, — прошептал Сорок четвертый.
— Боже мой!
— Истинно говорю тебе — тридцать лет. Он в здравом уме, тем хуже для него, какая жестокость! Иоганн онемел, оглох, ослеп, половина тела у него парализована, а та, что не парализована, — вместилище всех напастей. Рискуя жизнью, он спас своего ближнего. С тех пор он умирает десять тысяч раз!
В комнату вошла еще одна грустная женщина. Она принесла миску жидкой овсянки и с помощью сестры принялась кормить больного с ложечки.
— Август, четыре сестры денно и нощно сидят у постели больного, вот уже тридцать лет они ухаживают за несчастным калекой. Замужество, свой дом, своя семья — не их удел, они отказались от светлых девичьих грез и сами обрекли себя на страдания, чтоб как-то облегчить страдания своего брата. Они уложили его в кровать в радостную утреннюю пору его жизни, в золотую пору расцвета его славы, а теперь посмотри, что с ним сталось. Несчастье разбило сердце его матери, она сошла с ума. Теперь подведем итог — разбитое сердце матери и пять загубленных молодых жизней. И все это для того, чтоб спасти жизнь священнику, который прожил ее в грехе, бесстыдно мошенничая. Пойдем скорей отсюда, а то соблазн подобной награды за доброе дело поколеблет мой здравый смысл и убедит стать человеком!
Летя домой, в замок, я испытывал тяжелое, гнетущее чувство, словно на сердце был камень, потом вдруг в душе моей затеплилась надежда, и я сказал:
— Несчастные будут щедро вознаграждены за все свои жертвы и страдания.
— Может быть, — безразлично бросил Сорок четвертый.
— Я верю — так оно и будет! — настаивал я. — И какое милосердие проявил господь к бедной матери, даровав ей блаженное забытье и избавив от мучений, ведь их под силу вынести только молодым.
— Так ты считаешь, что безумие — благо для нее?
— Да, ведь сердце матери было разбито, и ей не пришлось долго ждать смерти, освободившей ее от всех тягот.
До меня донесся легкий, едва слышный призрачный смех. Потом Сорок четвертый сказал:
— На рассвете я тебе покажу еще кое-что.
Глава XXI
Ночь прошла тяжело и беспокойно: мне снилось, что я — член этой несчастной семьи и вместе со всеми терплю муки долгие, тягуче-медленные годы, а дрянной священник, чья жизнь была оплачена ценой наших страданий и невзгод, всегда рядом — насмехающийся, пьяный. Наконец я проснулся и в самом тусклом из холодных серых рассветов увидел человека, сидящего у моей постели, — старого, седого, в грубом крестьянском платье.
— Ах! — встрепенулся я. — Кто ты, добрый человек?
Это был Сорок четвертый. Он объяснил хриплым старческим голосом, что пришел показаться мне, чтоб я признал его позже. Затем он стал невидимкой, и я, по его велению, — тоже. Вскоре мы проплыли в морозном воздухе над деревней и опустились на землю в открытом поле за монастырем. Кругом никого не было, кроме худой, едва прикрытой лохмотьями старухи, сидевшей на промерзлой земле; она была прикована к столбу цепью, затянутой вокруг пояса. Несчастная едва держала голову: видно, продрогла до костей. Это было очень грустное зрелище — тусклый рассвет, тишина, лишь свистят и шепчутся ветры да кружатся, гоняясь друг за другом над голой землей, снежинки. Сорок четвертый обернулся крестьянином и подошел к старой женщине. Она с трудом подняла веки, увидела перед собой доброе лицо и сказала умоляюще:
— Сжалься надо мной! Я так устала и продрогла, и ночь была такая долгая, долгая. Зажги костер и избавь меня от мучений!
— Бедняжка! Я не палач, но скажи, что для тебя сделать, и я сделаю.
Она указала на кучу хвороста:
— Заготовили для меня. Возьми несколько сучков, запали их, глядишь, я и согреюсь. Там не убудет. Того, что останется, с лихвой хватит, чтоб сжечь мое изможденное, высохшее тело. Будь добр, исполни мою просьбу!
— Исполню, — ответил Сорок четвертый, положил перед ней сучок и зажег его прикосновением пальца.
Вспыхнул, затрещал огонь, женщина простерла над ним костлявые руки и глянула на Сорок четвертого с благодарностью, которую невозможно выразить в словах. Было странно и жутко наблюдать, как она радовалась и наслаждалась теплом дерева, припасенного, чтоб обречь ее на ужасную смерть. Наконец, подняв на Сорок четвертого грустный взгляд, она сказала:
— Ты добр, очень добр ко мне, а у меня нет друзей. Я не дурная женщина, ты не думай, что я — дурная, просто бедная, старая и умом повредилась за эти долгие, долгие годы. Они думают, что я — ведьма. Это все священник Адольф, он схватил меня и приказал сжечь на костре. Но я не ведьма, нет, помилуй бог! Ведь ты не веришь, что я — ведьма? Скажи, что не веришь!
— Конечно, не верю.
— Спасибо тебе на добром слове!… Как давно я скитаюсь, как давно у меня нет крыши над головой. Много, много лет.. А ведь когда-то у меня был свой дом, только не помню — где, четыре милых дочки и сыночек — всю душу им отдавала. Как их звали? Как их звали?… Я забыла имена… Все они уже умерли, бедняжки, за эти годы. Если б ты видел моего сына! Он был такой славный, он был художником. О, какие картины он писал! Однажды он спас утопающего или утопающую — не помню, словом, спас жизнь человеку, провалившемуся под лед…
Старуха вдруг утратила нить своих бессвязных, запутанных воспоминаний и только бормотала что-то невразумительное, покачивая головой; взволнованный ее рассказом, я прошептал на ухо Сорок четвертому:
— Ты спасешь ее? Ведь как только отец Адольф узнает, кто она, он освободит старушку и вернет ее в семью. Благодарение господу, стоит только сказать священнику…
— Это невозможно, — ответил Сорок четвертый.
— Невозможно? Почему?
— Ей на роду написано умереть в этот день на костре.
— Да ты откуда знаешь?
Сорок четвертый молчал. Терзаясь неизвестностью, я предложил:
