Луи Селин - Банда гиньолей
У нее от сердца отлегло… Стоит перед ним на коленях, поддерживает его… подбадривает… каждую схватку ласковым словом сопровождает… Наконец-то его вырвало, как следует!.. Она просто счастлива!.. Он снова извергается… желчью… зеленой-презеленой… все вокруг замарал… Боро рядом сидит, смотрит… он тоже порцию получил… Да и мне досталось порядочно… Старику полегчало! Просит переложить его на постель… За ширмой… тут же в лавке… громадная кровать с колоннами… Я ее только сейчас увидел… На ней меха грудами… вместо матрасов… здоровенная куча… и мягкая… Затаскиваем его! раз-два! взяли!.. Он кое-что весит! Подушки ему поправляем… Теперь извольте на него казакин шелковый напялить, желто-сиреневый, и тюрбан непременно! Ишь! кокетство возвратилось! Стало быть, и вправду лучше ему!.. Подавай ему побрякушки его и прочую дребедень, бубенчики, ленты муаровые! и сумочку! и мушкетон!.. Полное облачение! Ну-ну! Чтоб все на постели лежало!., с ним рядом!., сейчас! Требовательный сделался!.. И недоверчивый… лупу ему принеси!., и тросточку резную!.. Все чтоб при нем было!.. А рожа вся разбита… фонарь под глазом!., сине-красный, да еще кровоточит!., левая бровь рассечена!.. А уж Дельфина-то его целует… обнимает, сжимает… ласкает, обожает!.. Очень пылкая служанка!.. И пришла-то как вовремя!.. Она не первой молодости… я плохо вижу в этой гнусной берлоге… окна все закрыты… Только этот гадкий шар отвратительный… да и тот ничего не светит… Все ставни — наглухо! Открыть нельзя, он и слышать об этом не хочет!.. Снова постанывать начал… слабость… Она опять с ласками бросается!.. Врача он не желает… отказывается категорически… Дельфина его баюкает, облизывает… Он требует музыки… Пришел, стало быть, в себя окончательно…
— Боро! Боро! — бормочет болезный… — Боро! «Вальс для милых дам»!..
Вот хочет — и все тут…
Боро на груде мехов рядом с Клабеном лежит пластом, обессиленный… Свалился и заснул… физические упражнения ему на пользу пошли… А то клубок нервов был… Теперь храпит, брюхом кверху… Расталкиваем его… Пусть исполняет!.. Воля больного…
— А ну, вставайте! За пианино! Бездельник толстомясый!.. Дельфина эта мертвого разбудит! Ради любимого хозяина!
— Вставайте!.. — и никуда ему, подлецу, не деться! Вставать немедленно! Давай, давай, артист! «Вальс для милых дам»! Черт побери!.. И так далее!..
Пианино наверху… Пусть поднимается! Он зевает… потягивается… Но идет… Алле гоп! Цепляется за перила… спотыкается… Дельфина не отстает!.. Он ее слушается… А второй толстяк все стонет… Музыки желает, хнычет!.. Задыхаться опять начинает…
Ну, наконец-то!.. Приступили… Вот вам вальс!.. Нота за нотой! будто капельки!.. Настраивается!.. Пошел!.. Дождь!., две трели!., вперед! педаль!., каскады! на три четверти!., разворот!., прелесть что такое!.. Блеск!., нюансы… арпеджио!., плавные торжественные аккорды!..
Ему только начать… а дальше — что угодно… без устали… играет и играет!., вечера напролет… ночи… если пожелаете!., сам хмелеет от музыки… толстый зад на табурете так и подпрыгивает… так и ерзает в такт… очень его самого увлекает.
Я бестолково рассказываю… надо бы по порядку… сначала общее представление… место описать, обстановку… Это я от волнения… теряюсь, сбиваюсь, путаюсь. А надобно не поддаваться!., про дом рассказать… про склады ван Клабена и магазин его, ломбард то есть…
Расположен он дивно был, чуть в стороне от Гринвича, с видом на парк и Темзу вдали… полная панорама, феерическое зрелище… Из окон второго этажа — такелаж как на ладони, весь Индиэн-док, паруса, снасти, апрельские клипера, почтовые австралийские суда… Еще дальше, за Попларом, крашенные охрой трубы, причалы «Пенинсьюла энд Ист компани», бороздящие проливы Индийского океана пакетботы, ослепительно белые, многопалубные…
Эх! Идеальное поистине место для обзора, если кто помышляет о дальних плаваниях, странствиях и перемене мест…
Восхитительно расположен дом был, перед окнами — ну чисто театр: самый большой на свете порт в декорациях из пышной зелени… С наступлением теплых дней тут прямо сказка… одни клумбы чего стоят, безудержное буйство цветов!., всех мастей — желтые, красные, сиреневые, ослепительные — любые разновидности, голова кругом идет и надежды оживают, мечты легкомысленные…
Кто иного мнения — тот просто мрачная скотина!.. В особенности после безжалостной зимы 1915-16 года… Небывалое обновление!.. Умопомрачительная нежность в природе, такая зелень в рощах, что кладбищам лопнуть от зависти и свечам пуститься в пляс!.. Я это видел своими глазами! зря говорить не стану!..
Кощея, о котором, собственно, рассказ, улыбки весны приводили, скорее, в дурное расположение духа… и даже в злобное настроение… Игривого цветения он в упор не видел… Только брюзгливо съеживался в самом дальнем углу своей лавки, затаивался, законопачивался, окна, ставни закрытыми держал, к лучезарной поре недоверчиво относился… Запахов ее не переносил. Запирал магазин в шесть часов вечера. Цветения ломоносов боялся и чар маргариточных; кроме клиентов, ничего знать не желал… кроме торговли, постоянных посетителей, заемщиков… ни птичек не видел, ни роз. Отгораживался наглухо! Чихал он и плевал на буйство природы!.. И только одна вещь его обезоруживала, размягчала, волновала до потери сознания — это музыка… Скряга загребущий, сволочь поганая, ростовщик проклятый, душегуб — а раскисал от банального припевчика, да как!.. Полностью!.. Ни на что не поддавался: ни на баб, ни на девиц, ни на сигары, ни на виски, ни на мужиков, — чурбан бесчувственный ко всему, кроме звуков фортепьяно, их мелодичного полета. При этом на улицу не выходил никогда… ему требовалось, чтоб с доставкой на дом. Не выходил из-за астмы, которая у него от речных туманов, чуть что, обострялась… Сами видели, что получалось… Боро — тот старика насквозь знал, ну и пользовался!.. Когда оказывался без гроша, на нуле, выпотрошенный фараонами или лошадками, приползал сюда из Лондона без предупреждения, ублажал игрой насытившегося Кощея, усыплял его мелодиями… Это надо было видеть!.. Старик нипочем не признался бы, что музыка доставляет ему такое наслаждение. То была его погибель, особенно после обеда. Совершенно, исключительный, между прочим, случай, соединявший многие жизненные обстоятельства, и в том числе их давнишнее, с самой юности, знакомство, иначе разве он позволил бы так зачаровывать себя пронырливому пройдохе, худшему еще, чем он сам… Я в их отношениях постепенно разобрался… из отдельных реплик… сами они мне ничего не объясняли. Боро действовал просто: проходил решительно через лавку насквозь, молча, поднимался нахально наверх, и — за инструмент… Старик чертыхался ему вслед, ругался почем зря, то есть сопротивлялся как мог, называл его шакалом, шантажистом, гнусным, вонючим, жирным сутенером… Боро за словом в карман не лез, отвечал ему той же монетой; премиленькие откровения получались!., но вскоре стихали, однако… В общем-то, это род кокетства у них был… Они радовались друг другу…
На втором этаже под стропилами крыши помещалась целая свалка музыкальных инструментов, все больше струнных — мандолины, сломанные арфы и виолончели, полный шкаф скрипок, обломки гитар и цитр и прочий невероятный хлам… Целый курган кларнетов, гобоев, корнет-а-пистонов, флейт, дудочек цуфоло, сундук, набитый окаринами и всем, во что только можно дуть… а кроме того, экзотические инструменты: два мальгашских барабана, тамтам, три японских балалайки… На чердаке у Кощея хватило бы инструментов, чтоб заставить плясать весь Лондон, аккомпанировать целому континенту, вооружить три дюжины оркестров… то были невостребованные залоги не вернувшихся за ними музыкантов… залежавшийся товар. Старику надлежало от него избавляться, сбывать на Петтикоут — эдаком дворе отбросов, тутошнем «блошином рынке» — и тем самым высвобождать себе место! Но он время тянул, со дня на день перекладывал… Никак не мог решиться, тяжело это ему было… Уж больно любил он свои инструменты… Он даже к имеющимся новые подкупал… особенно рояли и пианино… Последним, к примеру, был «Плейель», отличный кабинетный рояль по дорогой цене, прекрасная модель от Максона — фантазия нашла… Страсть, знаете ли… Музыка глодала его изнутри… И ведь не играл, ни одной ноты извлечь бы не сумел, а инструменты держал, и так они ему нравились, что никак не мог заставить себя их продать… Накапливал арфы и тромбоны грудами, и до того у него наверху беспорядочно завалено все было, что уже и дверь не открывалась, и окна все загромождены были… Уйму денег мог выручить, а ведь до чего прижимистый скаредник был, оттого его Кощеем и звали, дрожал над каждой копейкой, за грош удавиться готов был, рыбьими костями торговать бы стал, если б только спрос нашелся, но музыки ради все забывал…
Боро, заходя, место себе высвобождал, распихивал все направо, налево… ногами… Выхватывал их хаоса скрипочку, саксофон, пикколо или мандолину… теребил струну маленько… так-сяк… вместо прелюдии… вроде как настраивался… самую малость… потом отбрасывал… капризно!.. И давай яростно разгребать подступы к пианино… все крушил… что мешало… весь кавардак тамошний!.. Бам! Бум!., усаживался наконец на табурете, устраивался… и вот он, вальс!., полились арпеджио, трели и прочие прибамбасы!.. на уличный манер… с вариациями распрекраснейшими… жалобными, кричащими, отрывистыми, бесконечными… неотразимо… Такое и крокодила растрогает… Тут манера важна… колдовская… чтоб очаровывать все и вся, любую клоаку по любому пошлому поводу, хоть элегантный салон, хоть убогое празднество среди угрюмой штукатурки, на зловещих перекрестках и в Богом забытых улочках, по кабакам и по случаю причастия, в дни поминовения, истекающие притворными слезами, и на 14 июля!.. Дзинь! ля! ля! и пошло, поехало… и нет никаких преград!., я-то знаю… Позднее, после многих передряг, мне доводилось торговать вместе с Боро этой ярмарочной приправой, этим дрыганьем пианинным… Надо было слышать, как мы лабали в три руки… Моя партия называлась «бас калеки»… У меня было время, много времени… обдумать, в чем секрет очарования… Главное, чтоб оно текло и текло! в этом весь фокус… чтоб не замедлялось и не останавливалось! чтобы сыпались ноты, как секунды, каждая со своей изюминкой, со своей маленькой танцующей душой, и каждая спешит, ведь, черт возьми, следующая на пятки наступает!., вприпрыжку!., трелью наподдает… заботы ваши зазвякивает… заигрывает время, мороки заплясывает, заверчивает и уносит, ах, озорница! ах, шалунья, там-тьям! галопом! нота за нотой!., арпеджио! и снова трель!., лукавый английский мотивчик!., хрупкий ригодончик!.. гул педали! и никаких сбоев… вздохов… остановок!.. Грустно, если подумать… оттого как безудержная нежность ускользает нота за нотой… Надо было видеть Боро в деле! виртуоз, одно слово!
