Василий Вонлярлярский - Большая барыня
— Обедали ли вы? — спросил гостя хозяин, усаживаясь с ним на диван.
— И аппетит пропал, — отвечал городничий.
— Полноте, Тихон Парфеньевич, и не догони Тимошка, я ручаюсь вам головою, что графиня не взыщет с вас.
— Знаешь ты больших барынь! — заметил городничий с некоторою ирониею.
— Не знаю других, а эту знаю, поверьте.
— Небось оттого, что отогрелась у тебя?
— Нет, Тихон Парфеньевич, не отогрелась, а переночевала, и обошлась со мною так милостиво, так ласково, что я пересказать то есть не могу.
— Шутишь?
— Ей-богу, правду говорю, Тихон Парфеньевич, и долго ли, кажется, довелось мне пробыть с нею: вчера пил чай, сегодня кофе, а так ее знаю теперь, как свои пять пальцев.
— Что же, сама она тебя позвала?
— Разумеется, не сам влез в комнату.
— И разговаривала? — спросил городничий.
— Словно с своим братом, Тихон Парфеньевич, — отвечал с жаром штаб-ротмистр, — ну, просто будто бы век были знакомы; и что за простота, и что за добродушие! Прелесть, с ума сойти надобно!
— Ты уж и то, мне кажется, сударь, того, — заметил, смеясь, Тихон Парфеньевич.
— Что же вы думаете?
— Нет, ничего, я говорю так, ради шутки.
— Скажите, что вы думаете?
— Ей-же-ей ничего!
— Вы хотели сказать, что я с ума спятил?
— Какой вздор! что ты, брат Петр Авдеевич?
— Да нет, скажите просто.
— Ну, вот тебе Христос, ничего не хотел сказать такого…
— И не думайте, Тихон Парфеньич, потому что я, ей-богу, и в мыслях своих не позволю себе, я, то есть, помню пословицу «знай, сверчок, свой шесток», а не могу не сказать, что очень добрая дама графиня Наталья Александровна, и между нашими дамами вряд ли сыщется такая добрая.
— Что же, приглашала она тебя? — спросил городничий.
— Приглашать приглашала, из учтивости, разумеется.
— А поедешь ты к ней?
— Не думаю, не полагаю ехать, зачем? не для чего.
— А не поедешь к графине, поедем к сестре Лизавете.
— Когда это? — спросил штаб-ротмистр поспешно.
— Да, пожалуй, хоть завтра, хоть послезавтра.
— Не могу, Тихон Парфеньич.
— Это почему?
— Вот видите ли почему, — продолжал Петр Авдеевич, краснея и заикаясь, — мне, как бы вам сказать, очень совестно так часто бывать у сестрицы вашей.
— Право? это новость!
— Вы выслушайте меня; я, то есть, всегда с особенным удовольствием моим готов был, и в эту минуту, но, право завтра и послезавтра…
— Странно, Петр Авдеич, а сестра моя, кажется, не подавала вам поводу думать, что посещения ваши слишком часты, и принимала вас она не как чужого, а близкого, чересчур близкого человека.
— Но вы меня не выслушали, Тихон Парфеньич.
— И слушать не хочу! садитесь со мною в сани и едем.
— Чтоб завтра быть назад, готов, — заметил штаб-ротмистр.
— Сегодня поздно, а завтра.
— Нельзя, Тихон Парфеньич.
— Так как хотите, сударь, мое дело сторона.
— Едемте сегодня! — воскликнул штаб-ротмистр.
— Поздно, говорю; мои кони устали, а на вашей пристяжной уехал Тимошка; да и спешить не к чему, — прибавил городничий, и лицо его нахмурилось.
К счастью Петра Авдеевича, разговор собеседников прерван был торжественным докладом Егорыча «кушать поставили», и гость с хозяином перешли в столовую или так называемый зал.
Перловый суп проглотил Тихон Парфеньевич молча; когда же подали на кастрюльной медной крышке саламе, городничий искоса посмотрел на Петра Авдеевича, но тем не менее не пренебрег изящным произведением Прокофьевича; за саламе Ульян подал кокилы а ля финансьер; Тихон Парфеньевич не выдержал и спросил штаб-ротмистра, давно ли он стал так роскошничать?
— Признаюсь вам, почтеннейший Тихон Парфеньевич, я сдуру-то думал, что графиня останется у меня завтракать, — отвечал Петр Авдеевич смиренно.
— То-то и есть, братец, что знаешь ты хорошо этих гордячек, — подхватил городничий, — ценят они небось гостеприимство нашего брата, простака; хотя себя искроши да зажарь, и спасибо не скажут.
— Отчего же ей быть такою ласковою, Тихон Парфеньич?
— А в чем ты заметил, сударь, необыкновенную ласковость графини? Не в том ли, что осчастливила дом твой своим присутствием? Уж не думаешь ли ты, брат, что ее сиятельство рыскала целую ночь по лесам, чтобы отыскать именно тебя? Как же, сударь! Не попадись ей под ноги Костюково, рада-радешенька была бы остановиться на постоялом, не то в избе.
— К чему говорите вы мне это все, Тихон Парфеньич?
— Для того, сударь, чтобы вы не забирали себе в голову всякой черемятицы, да не попали в шуты какой-нибудь графини, которая и не думает об вас.
— Тихон Парфеньич, вы не знаете Натальи Александровны.
— А знаю тебя, вот, брат, что!
— И меня не знаете, — заметил, понизив голос, штаб-ротмистр, которого слова городничего кололи, как острые ножи; и сознавался внутренно Петр Авдеевич, что Тихон Парфеньевич говорит правду, но вдруг переломить себя никак не мог.
Прения о графине продолжались до конца обеда, и кончились они тем, что городничий, очень недовольный будущим роденькою своим, распрощался с ним довольно холодно и уехал в город ранее сумерек.
Ровно через двое суток по отъезде графини из Костюкова, Петр Авдеевич уже мчался в санях по дороге, ведшей мимо села Сорочки в село Графское. Поместье графини Натальи Александровны Белорецкой принадлежало к числу тех, которыми некогда награждали русские цари заслуженных вельмож своих. В поместьях этих итальянские зодчие осуществляли гигантские планы Возрождения; Каррара снабжала их своими мраморными массами, Урал — золотом, а Венеция — зеркалами.
— Спасибо, брат, за доброе слово! — отвечал штаб-ротмистр, — а как между людьми хорошего дела не делается без спрыску, так отведи ты мне коня в Костюково, а за уздечкою не постою, братец, и ребят всех попотчуешь.
Пока чертог поднимался горделиво, как бы послушный волшебному жезлу художника, из окрестных лесов сбегались толпою вековые дубы, столетние сосны, ветвистые ивы и клены; группируясь вокруг чертога, они образовывали собою бесконечные зверинцы и парки, а их опоясывали каменными стенами, перерезывали глубокими рвами и засыпали тысячью клумб из ароматических цветов. К подобному диву вкуса, величия и роскоши принадлежало настоящее жилище прекрасной графини Натальи Александровны; но в декабре трескучий мороз набросил на парки, цветники и зверинцы села Графского свои серебристые покровы.
Когда перед глазами штаб-ротмистра стали показываться, одно за одним, здания графининой усадьбы, он невольно вспомнил слова Тихона Парфеньевича.
«Куда принесла меня нелегкая? — подумал Петр Авдеевич. — За каким прахом? Уж не вернуться ли, полно? Нет, поздно, вот и дом, какой дом? не дом, а дворец! и конца ему нет! ей-богу, вернусь».
— Петр Авдеевич! — крикнул в это время кто-то, но таким голосом, от которого у Петра Авдеевича занялось дыхание. — Петр Авдеевич! — повторил тот же голос, но несколько далее.
— Графиня! — воскликнул штаб-ротмистр, оглядываясь и сбрасывая с себя шинель. — Как! в санках, одиночкой и одни с кучером?
— А вас это удивляет, сосед?
— Глазам не верю, ваше сиятельство.
— Не верите, так наденьте шинель и прошу пересесть ко мне, в сани; вы умеете править?
— Лучше всякого кучера, ваше сиятельство.
— Очень рада, пожалуйте поскорее.
С проворством юноши перескочил штаб-ротмистр из своих пошевней[110] в санки графини, принял вожжи из рук кучера, которого графиня отослала домой, и приготовился везти ее хотя на край света.
— Поедем в лес, вы не боитесь? — сказала Наталья Александровна, обращаясь к Петру Авдеевичу.
— Жаль мне, ваше сиятельство, что в лесах-то наших бояться нечего, а то я доказал бы вам, — отвечал штаб-ротмистр, ударяя вожжами темно-серого бегуна.
Гордое животное, не привыкшее к подобному обращению, взвилось было на дыбы, фыркнуло и, закусив удила, помчалось стрелою по гладко укатанной дороге; но Петр Авдеевич знаком был с этим делом и, подобрав вожжи, неожиданно передернул их и поставил коня по-своему, то есть поставил его на рысь по версте на минуту и пятьдесят шесть секунд.
— По вашему сиятельству и лошадь, — заметил он, как бы говоря сам с собою.
— Не правда ли, что не дурна? — отвечала графиня, прикрывая личико свое черным соболем муфты.
— Не не дурна, а призовый должен быть!
— Как это призовый?
— То есть, ваше сиятельство, конь этот должен был брать призы, деньги то есть.
— Этого я, право, не знаю; кажется, иногда муж мой посылал лошадей куда-то.
— Верно, так, быть не может иначе, ваше сиятельство; кому же и брать, как не такому! Взгляните на грудь, на мышцы, на мах, а круп-то, круп — печь печью.
