Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки
— Да здравствует праздник!
— Смерть священнику-ворюге!
Крики становятся громче, а потом и припевки пошли, припевки к маринерам и чикитам, да такие, в которых одна злость да яд. Калемар хохочет, показывая свои острые зубы:
Ай, Мария Роса,
ночкой темной,
кто к тебе прижался
в сутане черной?
— Ого-го! — одобрительно гогочет праздничная толпа.
— Молодцы! Давай еще, из тех, из наших!..
У меня была девчонка,
просто загляденье,
да отбил святой отец,
сказал — во спасенье!
А тут еще подлили масла в огонь — прошел слух, что священник на следующий день собирается покинуть Калемар. Само собой, раз он отказался служить молебны, ему остается только удрать, и удивительно, что мы раньше об этом не догадались. Так, значит, тайта собирается покинуть деревню? Ну, уж это совсем никуда не годится!
До нас дошла эта новость как раз, когда мы танцевали старинный калемарский танец, и дело нам показалось очень серьезным, потому что речь шла о добром имени Калемара. Одна старуха с морщинистым лицом возмущалась больше всех:
— Что ж это делается, совести не стало у людей, что ли? Всю жизнь я прожила в Калемаре, и никогда еще не бывало, чтобы священник творил такое…
Она вся дрожит. Волосы рассыпались по плечам. Встала посередине хижины и смотрит то на одного, то на другого. Свет в доме тусклый, желтоватый, и лицо ее кажется особенно бледным.
— Это потому, что мужчинам на все наплевать… Да и какие вы мужчины, какие вы калемарцы? Настоящим калемарцам храбрости не занимать…
Если бы в бок Венансио Ландауро всадили нож, он и тогда не так бы разъярился. Сдвинув шляпу на затылок и выплюнув шарик коки, — как положено перед дракой, — он стукнул себя кулаком в грудь и сказал:
— Я ни за что не выпущу его отсюда… Кто со мной, выходи…
Венансио Ландауро — из Шикуна. Ну, а Калемар разве может отстать? И вперед выходит добрая дюжина наших парней.
— Пошли, пошли…
Венансио между тем все больше распаляется:
— А не захочет остаться — побьем… Как-то раз в Маркабалито одного такого же голубчика ох как вздули… Ну, я, конечно, тогда тоже руку приложил…
— Так ему и надо, раз вор…
— Пускай знает, что в Калемаре эти его штучки не пройдут!
Мужчины высыпали на улицу, кричат, размахивают кулаками. За ними — женщины, с палками и камнями. Кто-то, видно самый рассудительный, замечает:
— Надо бы позвать старосту…
— Правильно, и чтоб Флоренсио велел ему отслужить все молебны, а нет, так пускай деньги вернет…
Флоренсио Обандо оказался дома и не заставил себя долго просить, он ведь тоже заплатил за молебен. Оставив на столе недоеденный ужин, он со своими помощниками присоединился к толпе.
— Надо его так прижать, чтоб он вернул деньги, вот что… — решительно заявляет Флоренсио.
— Слава нашему старосте!
— Сла-а-а!..
— Слава нашему главному!
— Сла-а-а!..
Люди сбегаются узнать, в чем дело, и толпа быстро растет. Долина наполняется криками.
— Смерть ворюге!
— Сме-е-ерть!..
Вот наконец и дом, где остановился священник.
Разъяренная, хмельная толпа бурлит, напирает.
— Пусть выйдет священник!
— Пусть выйдет!
На галерею выходит Мануэль Кампос, выходит и озирается по сторонам — ищет лазейку, чтоб удрать, но люди тесным полукольцом обступили галерею — уж очень им подозрительно показалось, что в такую темную, хоть и звездную, ночь в доме не горит ни одной свечи.
— Не вас нам надо, не вас, пускай священник выйдет!
— Скажите ему, чтоб вышел!
Хозяин дома, видно, порядком струсив, разводит руками:
— Нет его дома…
— Лучше пусть выйдет по-хорошему, нам надо с ним поговорить…
Кто-то поднес сжатый кулак к самому носу Кампоса. Возмущение нарастает. Женский голос визгливо требует:
— И ризничего сюда…
— Зовите ризничего тоже… Посмотрим, как он теперь будет своими юбками трясти! — подхватывают остальные.
Ризничий — тощий, хлипкий метис — выходит на галерею, согнувшись так, будто его переломили пополам. Он хочет что-то сказать, объяснить, но только заикается и не знает, куда деть дрожащие руки. Наконец сплетает пальцы и умоляюще бормочет:
— Нет его… Он только что ушел…
— Куда ушел? — раздается строгий голос старосты.
— Говори, куда…
— Говори…
Женщины настаивают, мужчины угрожают.
— Нет его, а куда ушел, я не знаю, — твердит свое ризничий.
На галерею летит камень. Кампосу каким-то чудом удается увернуться, и, бросившись наперерез толпе, он со всех ног улепетывает в сторону леса. И тут Флоренсио Обандо, решив, что настал подходящий момент показать свою власть, крепкой затрещиной опрокидывает на землю дрожащего слугу божьего.
— Врешь!
Ризничий извивается, спасаясь от ударов, хочет подняться, но его снова валят.
— Да не знаю я, где он… Не бейте меня, я больной!.. — не своим голосом вопит он.
— Ах, ты больной, да? А врать не больной?..
— Поддай ему еще, еще!..
Ризничий затихает, и тогда все отходят в сторону, чтобы решить, как быть дальше.
— Не иначе, он в лес ушел…
— Пойдем, поищем…
Вдруг где-то поблизости зацокали копыта, и чей-то голос громко позвал:
— Сюда, сюда… Здесь он…
Но во тьме кромешной, да еще когда лес кругом, мы ничего не можем разглядеть, хотя цокот копыт слышим отчетливо. Вот он постепенно замирает, удаляясь к реке.
Какая-то женщина говорит:
— Он проскакал мимо моего дома, совсем близко, и лошадь под ним без седла…
Четверо мужчин во главе с Флоренсио Обандо тоже вскакивают на неоседланных коней и галопом мчатся к дороге. Оставшиеся с тревогой вслушиваются в звуки погони. Дальний цокот затих совсем. Да и преследователей вскоре не стало слышно. Потом вдалеке щелкнули выстрелы, и спустя немного времени мужчины вернулись. Оказывается, священник стал стрелять и никого близко к себе не подпустил.
— Смерть ворюге!..
— Сме-е-ерть!..
— Слава нашему старосте!
— Сла-а-а!..
После этой истории крепко выпили, и опять начались танцы. Снова полилась над долиной веселая музыка. А избитый ризничий уполз к ближней канаве промывать свои раны.
* * *Без священника и всякой прочей шушеры — на третий день убрался и ризничий — гулять на празднике тоже можно, а покойнички, за которых так и не отслужили молебны, нас простят, потому что нашей вины тут никакой нет.
Ей-богу, хорошо жить на свете! Есть, пить, плясать и любить, любить просто и крепко. Удивительно хорошо жить на свете!
— До свиданья!
— До следующего праздника, да хранит вас пресвятая дева!
— И вас тоже!
Праздник, веселый наш праздник! Летят песни, стонут флейты, гремят барабаны, рыдают дудки, звенят гитары, и пусть хоть в эти дни в хмельном вихре плясок смешается все, что есть в нашей жизни, — бедность и богатство, удачи и надежды, беды и радости.
XI. В ХИЖИНЕ
Сначала зачастили слепые дожди, а потом небо, затянутое свинцовыми с ржавчинкой тучами, опрокинулось на землю ливнями и грозами.
Снова пришла зима.
Дрожат хижины, сотрясаются скалы, река вздулась, а земля, пропитавшись, как губка, теплыми соками, торопится вытолкнуть на свет божий густые травы и свежие листочки.
Когда же в просвете задернутого облаками неба вдруг покажется солнце, мокрые скалы становятся совсем красными, деревья сияют свежестью и только река течет по-прежнему бурая, запруженная стволами и сучьями, словно кто-то провел кистью темную полосу по полотну, ярко и весело разрисованному самой природой. Но солнце быстро прячется, и долина опять тускнеет, будто в воздухе рассеяли пепел, а небо опять нависает над ней, как немая угроза.
Дождь льет и вечером и ночью, часто и по утрам, заставляя нас сидеть дома. В такие дни мы оттаскиваем плоты подальше, а то их унесет течением. И канавы перекрываем, чтобы бурные потоки, вырвавшись из ущелья, не залили долину. А сами пробавляемся кокой да разговорами, если, конечно, заглянет кто из соседей.
Дождь идет не переставая… Шумит сад… Река ревет. Ветер яростно налетает на деревья, сбрасывает с ветвей целые потоки воды, а иногда так тряхнет хижину, что кажется, вот-вот рассыплются плетеные стены. Гул и рев стоят над долиной.
Чуть только непогода стихнет, начинают пронзительно стрекотать цикады, а совы, громко крича, спешат укрыться в темных расселинах. И другие птицы ищут приюта, тяжело перелетая с дерева на дерево. Бог знает, где они найдут себе пристанище, а может быть, и не найдут, погибнут. Да, кстати, как умирают птицы? Если их не загубит человек или дикий зверь, почему и когда они умирают?
Как раз об этом мы и толкуем, собравшись в хижине дона Матиаса. Я тут сегодня с самого утра, переправил несколько человек из Бамбамарки и пришел. А Сильверио Крус забежал за огоньком и тоже остался; пока то да се, упустил время, а теперь опять ливень, да такой, что, пожалуй, может залить плошку с углями, даже если прикрыть ее краем пончо.
