Александр Перфильев - Когда горит снег
С приходом Лелечки все переменилось. Совершенно без всяких просьб с моей стороны, она стала мило хозяйничать в моем доме, причем делала все так весело и охотно, что я завидовала ей. Она не была очень интеллигентна, но этот недостаток у нее восполнялся необычайной душевной чуткостью и способностью угадывать с полуслова то, что многие люди не могут почувствовать даже после длинного объяснения.
Мы очень привязались друг к другу. Она призналась мне в том, что в вечер нашей встречи ее поразило мое лицо и глаза.
— Ты шла и пела и все лицо твое точно светилось. И мне даже не было стыдно подойти и попросить тебя взять меня к себе. Я знала, что ты неспособна оттолкнуть, потому что видела в твоих глазах сразу и радость и грусть. А такие глаза понимают.
Так прошло несколько недель. Потом… Лелечка начала пропадать. Приходила иногда поздно вечером, порой заплаканная, смотрела на меня голубыми виноватыми глазами. Наконец, придя однажды на другое утро, призналась, что у нее есть «он». Я ожидала этого и вместе с тем мне стало больно. Я восприняла это как измену любимого человека.
Я ничего не сказала ей, но мне было горько при мысли, что настоящая, радостная любовь не стыдится своего проявления, а в поведении Лелечки было что-то недоговоренное, какая-то притаенность, хотя мне она могла бы сказать о своем чувстве. Если при ее доверчивом и открытом характере она чего-то не договаривала, значит там не могло быть большой и бесхитростной любви, наивно, поверяющей свои тайны, порой, даже совсем посторонним людям.
Я не пыталась вырвать от нее признания. Я знала, что наступит момент, когда она не выдержит и сама расскажет все.
Случилось иначе.
Однажды, когда ее не было дома, раздался звонок. Я знала, что это не Лелечка. Когда проживешь более или менее продолжительное время с человеком, то приучаешься различать его шаги на лестнице, звонки. Порою даже без этих внешних восприятий просто чувствуешь его приближение. Но это был звонок чужой и враждебный. С неприятным чувством я открыла дверь. На пороге стоял мужчина. Он не был безобразен, скорее даже красив, но в нем было что-то отталкивающее: низкий лоб, бесцветные глаза, тяжелый массивный подбородок и мясистые губы. В его вежливой просьбе — разрешить ему поговорить со мною по важному делу — была какая-то совершенно непередаваемая смесь наглости и желания казаться «джентльменом». Пересиливая страх и отвращение, я пригласила его войти, предложила стул, а сама села напротив на диване.
Подумала о Лелечке и вся похолодела. Инстинкт подсказал мне, что это и есть именно «он». Боже мой! Какой контраст между Лелечкой, таким хрупким чудесным, не вполне созревшим цветком, и подобным наглым животным, красота которого вызвала желание дать ему по физиономии, до чего она была неприятна. Бывают такие лица. Даже по тому, как он посмотрел на меня, начав этот осмотр с ног и постепенно переведя тяжелый чувственный взгляд на лицо, Я поняла, что каждая красивая женщина для него только «товар».
Я люблю горячие мужские взгляды, мне, как и каждой женщине, приятно вызывать восхищение. Тогда загораешься сама и порою чувствуешь, что тебя невольно тянет к совершенно постороннему человеку. Бывают такие вспышки взаимных притяжений. Но в тот момент у меня было желание надеть на себя что-то, закутаться, спрятаться от этого тяжелого несытого взгляда, точно будто я сидела перед ним голая и он разбирал меня «по статьям», как лошадь на конской ярмарке. Женщина может быть желанной, вызывать восхищение, но все же в каждом мужском взгляде, брошенном на нее при встрече, всегда проскальзывает и частица душевной теплоты, скрашивающей и одухотворяющей вспышки страсти. Во взгляде этого человека не было ничего душевного. Так мог смотреть на женщину пещерный дикарь, подстерегающий ее с дубиной в руках.
Без долгих предисловий, он прямо приступил к «делу». И по мере того, как он говорил, упрекая меня в том, что я будто бы насильно держу у себя Лелечку, порчу ее, отбивая от него и от дома, во мне все больше и больше росло и крепло сознание, что этот субъект — самый обычный сутенер, насильно держащий в своих цепких и грязных лапах девушку, и готовый за хорошую сумму передоверить ее любому желающему.
Ты знаешь меня. Я не труслива и, даже очень испугавшись, умею не показывать этого. Лучшая тактика в таких случаях наступать самой. Поймав его на какой-то грубости, проскользнувшей в его разговоре, хотя он и старался быть «джентльменом», я быстро вскипела и заявила ему, что не желаю с ним ни о чем разговаривать. И если он хочет дальнейших объяснений, то может поговорить с моим другом, который должен придти с минуту на минуту. У меня не было в то время никакого «друга», но я нарочно придумала этот трюк, так как для подобных людей ценность человека измеряется только степенью физического давления и в его представлении каждая более или менее красивая женщина непременно должна иметь «покровителя», который призван ее защищать и эксплуатировать. Он очень быстро ретировался, учтя то, что у женщины, с моими физическими качествами «друг» может быть и боксером и борцом, или просто иметь при себе браунинг.
Когда он ушел, я долго не могла успокоиться. Мне было бесконечно больно за Лелечку. Я воспринимала это как свою собственную боль, как свое личное горе. Лелечкина история частично повторяла мою собственную, с тою лишь разницей, что первый близкий мне человек, причинивший мне много горя, все же имел человеческую душу, а я, при всей молодости и неопытности, никогда не могла быть такой беспомощной.
Потом Лелечка рассказала все. Это была обычная история. Соблазн, угрозы, вымогательство. Не имея ни родных, ни знакомых и не испытывая к этому человеку ни капельки любви или даже привязанности, она была вынуждена жить с ним, торгуя собой ради его благополучия. Он поставлял ее «богатым клиентам», иногда угощал ею своих товарищей и не было такой мерзости, которую бы он ни заставлял ее делать. Боже мой! Почему не стреляют подобных людей! Ты понимаешь, что такие люди могут в каждом самом жизнерадостном существе вызвать отвращение к жизни. Они искажают все светлое, все человеческое, красоту жизни как бы в гигантском кривом зеркале, из которого на нас смотрят бессмысленные, нелепые, чудовищные хари.
Потом начался кошмар. Лелечка стала пропадать все чаще и чаще. Порой приходила избитая, и тогда подолгу отлеживалась, а я сама измученная караулила се, дрожа от страха, что он как-нибудь подстережет меня, или ее.
Мы обе были беззащитны и одиноки. Этот случай глубоко потряс меня и, верь мне, я даже не могла себе представить в то время, что какой-нибудь мужчина может быть мне близок. Встречались порой нежные, может быть душевно хорошие люди, но в каждом я невольно ловила звериный лик, и ощущала в его руках невидимую дубину, которой он хочет оглушить меня по голове.
А дальше… ты знаешь? Я должна была идти в больницу. Только там, когда у меня родился Вовик, я немного отошла душой. Я больше уже не помнила об его отце. Он для меня стал как бы выцветшей фотографической карточкой, давно умершего некогда любимого человека. Острота и боль потери сменилась радостью приобретения. Может быть, я плохая мать и часто не даю моему ребенку всего того, что он в праве иметь. Но никогда ни один мужчина, как бы я его ни любила, не сможет отвлечь меня от моего сына. Тут не может быть «или, или».
И как только я вышла из больницы и обо мне «наконец подумали» мои родные, я сразу же вспомнила о Лелечке. Еще не совсем твердая на ногах, я начала наводить справки, ходила по множеству комнат, которые она переменила после моего ухода. Рискуя встречей с «ним», я побывала во всех этих часто подозрительных местах. Ее не было нигде. Слава Богу ее «друг и покровитель» тоже мне не попадался. И… наконец, я узнала… В одной из квартир старого города пожилая женщина с простым и милым лицом поведала мне страшный конец повести о Лелечке. Передам его приблизительно так, как рассказала эта добрая душа.
«Пришла ко мне вечером. Комнату снимать. Не знаю откуда она про эту комнату узнала. Беленькая такая, нежная, — гимназисточка, да и только. И вся такая хрупкая, а глаза как два огонечка светятся. Не думала я ничего про нее плохого. Сразу она мне как родная стала. Я свою дочку несколько лет назад схоронила, а муж еще в прошлую войну погиб. Так верите ли, как Лелечка появилась, словно мне Бог опять дочку послал. И она ко мне так доверчиво пришла. Ну, думаю, такая девушка не может ничего плохого сделать. Пускай живет и мне старухе будет теплее. Может по хозяйству что поможет. Устроила я ей постель в маленькой комнатке, прибрала все чистенько. Собралась в лавку пойти. А она хотела куда-то за вещами сходить. Я говорю: ты подожди, Лелечка, маленечко, пока я в лавку схожу, а пока вот тебе занавеска, повесь на окошко. А она смотрит на меня и почудилось мне, словно она плачет. Спрашиваю: ты что это? Аль что не ладно? «Нет, — говорит, — ничего, — это так» и рассмеялась. В лавке я, правда, немного замешкалась. Прихожу, когда уже смеркаться начало. Положила все покупки, думаю сейчас мы ужин сготовим. Иду в ее комнатку. Окликаю. Никто не отзывается. А я, милая, вижу плохо. Разглядела только на окне что-то темное. «Лелечка, говорю, ты что же это, никак с занавеской не можешь справиться? А она ничего не отвечает. Ну, думаю, тут что-то неладное. Подхожу, Господи Иисусе! Ножки в воздухе висят, чуть повыше подоконника. Она, бедная, занавеску собиралась повесить, а потом видит крюк… Ну, передумала и сама повесилась. Потом уже я всю жизнь ее узнала. Господи Боже мой, страсти то какие».
