Томас Вулф - Портрет Баскома Хока
— Славно, любезный! — фыркнул дядя, — Если вы полагаете, что между агностиком и пресвитерианцем нет разницы, то вам самое время проверить у врача свою голову. Нет, увольте, — протянул он. — Я не могу исповедовать то, чего не знаю. Не могу симулировать убежденность, которой у меня нет. Не могу проповедовать веру, которой не имею. Вот, сэр, в двух словах мои воззрения.
Конфузливо потоптавшись и пошептавшись, они пошли прочь, и тут дядя уловил оброненное словцо: атеист.
— Нет! — вскричал он, и его паралитическое око зажглось боевым огнем. — Никоим образом! Никоим образом! Этим вы только показываете свое невежество! Это разные вещи! Ре-ши-тель-но и бес-по-во-рот-но разные! «Атеист» это не «агностик», а «агностик» — не «атеист»! Вы вслушайтесь, — призвал он, — и слова сами все объяснят, если у вас осталась хоть крупица разума. Атеист — это человек, который не верит в бога. Слово это состоит из греческого префикса «а», что означает «нет», и существительного «теос», что означает «бог», и следовательно, атеист заявляет: бога нет! Переходим, — продолжал он, нетерпеливо облизнув губы, — к слову «агностик». Разве оно такое же на слух? Не-е-т. А по смыслу? Никоим образом! А по составу? Ни в коем случае! Агностик. Из какого языка это заимствовано? Из греческого, конечно, это знает любой дурак. Какие слова его составляют? Та же отрицательная частица «а» и «гностикос», что означает — знание. Кто в таком случае «агностик»? — пытал он пылающим взором их непроницаемые лица. — Да что же вы?! — раздражался он. — Это же любой школьник сообразит! He-знающий человек! Человек, который не знает! А вовсе не тот, кто отрицает! Никоим образом! — Он безапелляционно выбросил вверх руку. — Кто отрицает, тот атеист! Агностик же просто не знает!
— Не вижу разницы, — пробормотал кто-то. — По мне, и тот и другой безбожники.
— «Не вижу разницы»! — взревел Баском. — Уж помолчите, любезный, не позорьте семени своего!.. Не различать ночь от дня, черное от белого, безответственное глумление циника от выдержанной рассудительности философа! Лучшие умы нашего времени, — возгласил он, — были агностиками. Да-да, сэр! Цвет человечества!.. Великий Мэтью Арнольд был агностиком, — выложил он свой козырь. — И после этого вы не видите разницы?! Опомнитесь!
Собрание строптиво молчало, и тогда он сунул руку за пазуху и стал шарить там.
— У меня есть стихотворение, — сказал он, извлекая его, — собственного сочинения, — он смущенно прокашлялся, — хотя, разумеется, в нем есть следы влияния того гиганта, чье имя я только что назвал и кого с гордостью величаю своим учителем, — Мэтью Арнольда. Эти стихи, думается, лучше долгих разговоров объяснят мои воззрения.
Он призывно поднял палец и начал читать.
— Стихотворение называется, — сказал он, — «Моя вера», — и, выдержав паузу, начал читать:
Дано ль увидеть в час конечный
Долину, где не гаснет свет,
Где мертвый встанет к жизни вечной?
На сей вопрос ответа нет.
Вкусим ли радости сполна,
Чтоб в счастье распри позабыть.
Чтоб правила любовь одна?
Возможно. Может быть.
Там было еще семнадцать строф, и все их Баском огласил размеренно и с выражением, потом сложил бумагу и с ухмылкой оглядел присутствующих.
— Надеюсь, — сказал он, — я выразил свою мысль. Теперь вы знаете, что такое агностик.
Теперь они это знали. Он в такой форме выразил свою мысль, что крыть им было нечем. Они развернулись и пошли ошарашенные. Но нашлась среди них настырная овца, дщерь господня, коя измором слов и пылких взоров умела взять то, что нахрапом не получалось. Это была вдова, средних лет южанка. При ней были зрелые прелести, ластящаяся повадка, медоточивый голос. Редкий был тот священник, перед которым она склоняла голову, и редкий священник сам не склонял перед ней головы. И покуда другие расползались, дама двинулась вперед, искушенно повиливая бедрами, и триумфально возвышавшийся среди редеющей толпы дядя Баском вдруг увидел перед своим носом ее ласковое взыскующее лицо.
— А-а, мистер Хок! — пропела она с какой-то брюшной надсадой (его имя прозвучало у нее так: Хо-о-ок). — Представляю, какой вы были вос-хи-тительный проповедник! По лицу вижу, какой вы хо-роший человек. — Тут она подпустила утробный мык.
— Что вы, мадам, что вы, — смущенно заговорил Баском, взглядом, однако, одобряя ее порыв.
— Я слушала вас и обмирала, мистер Хок, — говорила вдова. — Я упивалась каждым вашим словом, буквально купалась в лучах вашей мудрости, мистер Хок! Вы читали это замечательное стихотворение, а я думала: как это замечательно, что такие люди поставляются на службу господу, как замечательно, что вот этот самый человек был служителем у господа!
— Ну что вы, мадам, — остужал ее Баском, румянясь от удовольствия. — Поверьте, я так признателен… такая честь заслужить похвалу столь… по-настоящему умной женщины… Но, мадам…
— Мистер Хо-о-ок! — стонала вдова. — Какое наслаждение слушать вас! Какое наслаждение ваш язык! Так надоела убогая, пустая болтовня — жаргонные словечки — неграмотность — куда мы катимся? — и какое наслаждение — да, сэр! — какое упоение слушать человека, который способен выражать свои мысли! Я с первого взгляда поняла и сказала себе: у этого человека дар слова. Дар! Дар! Дар! — каркала вдова, страшно мотая головой. — Такой человек, — продолжала вдова, — волен делать со мной все что угодно — да, сэр! — решительно все, я это поняла, как только вы заговорили.
— Мадам, мадам, — рычал Баском, с достоинством клоня голову, — благодарю. Искренне и от всего сердца — благодарю.
— Да, сэр! Какое наслаждение, повторяла я себе, просто глядеть на него, на голову смотреть!
— На какого меня? — ужаленно вскрикнул Баском.
— На вашу голову, — объяснила вдова.
— Ах, на голову, — простонал Баском, — на мою голову, — и он дурашливо рассмеялся.
— Да, мистер Хок, — продолжала вдова. — Другой такой великолепной головы я не видела. Когда вы стали читать стихотворение, я сказала себе: только человек с такой головой мог написать такое стихотворение. Благодарение господу, сказала я себе, что свою замечательную голову он приставил к божьему делу.
— Мадам! — встрепенулся Баском. — Вы удостоили меня высочайшей оценки. Я не вижу средства отблагодарить вас. Но боюсь… и, положа руку на сердце, должен признать, что вы, возможно, не вполне поняли — не совсем уяснили — или же я выразил мысль стихотворения, его задачу — ах, конечно, я сам виноват — безусловно, безусловно, — это я, возможно, выразил его мысль недостаточно ясно.
— Нет, достаточно! — заспорила вдова. — Мне там все ясно как божий день. Я стояла и твердила себе: это же мои собственные мысли, только я не имела возможности их выразить, мне некому было их высказать. Но вот явился замечательный человек, говорю я себе, и в моей собственной голове все разложил по палочкам! Прикорнуть у его ног и дни напролет слушать, сидеть и внимать словам, просто слышать, как он говорит, — лучшей участи, говорю я себе, мне не надо!
— Мадам! — вскричал искренне и глубоко тронутый Баском. — И мне не надо! Я был бы в восторге! Да в любое время! В любое время! — заклинал он. — Такая удача — такая редкая удача в наши дни встретить умную, думающую женщину! Нам нужно побеседовать еще раз, — сказал он. — Непременно!
— Угу, — воркнула вдова.
Баском зорко поискал в пределах видимости и слышимости тетку Луизу.
— Можно, — почмокал он губами, — как-нибудь совершить неспешную прогулку. Мирная природа, как ничто другое, способствует размышлениям. Никакого сомнения!
— Угу, — сказала вдова.
— Завтра, — шепнул Баском.
— Угу, — из чрева мурлыкнула вдова.
Так дядя Баском и вдова начали свой променадный курс, в продолжение которого он широко излагал свои убеждения, а она, имея родственную с ним душу, подтверждала совпадение взглядов. Тетка Луиза видела их отлучки, всякий раз она пристально глядела им вслед белыми безумными глазами, злобно фыркая и привычно бормоча: — Старый дурак… Жалкий скряга… Жена раздетая, а он спускает состояние на них… Это родовое… Кровь сказывается, — хрипло шептала она. — Они все безумны… У них в семье все эротоманы.
Однажды Баском и вдова загулялись и на закате были еще в миле от поселка. Место было пустынное; дорога огибала заливчик, петляя в чахлом сосняке и реденьких пальмовых рощицах; был отлив, в вязком илистом ложе стояли лужицы воды, какие-то птицы с погибельным криком носились над сиротской мокрой сушей, пахло ракушечным сором, морской пеной — застойно, крепко, волшебно, пьяняще пахло морем. Воздух и небо были неправдоподобно чисты, благостны, оранжевый шар остывшего солнца скрашивал унылое одиночество западного небосклона. Вдова и Баском с минуту полюбовались на эту картину, и вдова победно сказала:
