Рональд Харвуд - Одинаковые тени
— Давно она так? — спрашиваю я.
— Со вчерашнего вечера, — говорит Айзек.
— Что с ней случилось?
— Она упала. С лестницы.
Друг, я чуть не расхохотался. Не знаю почему, но я почувствовал, что губы у меня улыбаются и я хочу рассмеяться.
И тут моя мать кричит:
— Ай-зек! — долго так и пронзительно.
— Я тут. Я тут, — говорит он.
Но она опять его зовет, и знаете что? Этот Айзек начинает плакать, как маленький. Друг, мне это не нравится. И сам я не могу плакать, потому что мне хочется хохотать.
И тут изо рта у нее вырывается странный звук, глаза раскрываются, и челюсть отваливается, и, друг, я понимаю, что моя мать умерла. И я опять пугаюсь. Пугаюсь полиции, и того, что меня повесят, и того, что я умру.
— Она умерла, — говорит Айзек. — Лучше я пойду и приведу кого-нибудь.
А я молчу, потому что не знаю, что надо делать, когда кто-нибудь умер, потому что до смерти матери я никогда не видел мертвых.
Тут этот Мбола поднимается медленно-медленно и начинает плясать. Он идет кругами по комнате, ноги его притоптывают, а голова трясется, и я понимаю, что это, должно быть, пляска смерти.
Друг, я боюсь. Потому что при свете свечи я вижу, что моя мать умерла, Айзек плачет, а Мбола пляшет. И ноги его стучат по полу, и ветер за окном завывает.
И я думаю, как меня повесят и я буду лежать на земле, мертвый, как моя мать. А Мбола пляшет, и Айзек плачет.
И я думаю, что когда меня повесят, никто обо мне не заплачет. Друг, что делают люди после того, как умрут? Моя мать умерла, и она мне ничего не скажет. И я уже вижу, как я выхожу из тюрьмы на виселицу, и на шею мне набрасывают петлю и затягивают ее, как в кино. Что потом? Что со мной будет потом, а? Когда я умру, я что, увижу Иисуса? Если да, то что Он мне скажет? Друг, Он белый, и я не уверен, что Он будет со мной разговаривать. Друг, когда меня повесят, то после этого зароют в землю, и я знаю, что это мне не понравится. Да, сэр. Пыль и песок во рту и в глазах, как сегодня на ветру. И черви, и пауки. О Иисус, спаси и меня!
А Мбола все пляшет и пляшет. А ветер крепчает и налетает на дом, и дом вскрикивает, как Бетти в машине. Свеча гаснет, и кругом делается темно. Только слышно, как топочут ноги Мболы.
Айзек подходит к свече и опять зажигает ее, и я снова гляжу на мою мать, на ее мертвое лицо, и она мне не нравится. Но этому Айзеку, должно быть, нравилась моя мать, потому что, когда она умерла, он заплакал. Друг, я никогда не думал, что Айзек может кого-то любить, но теперь-то видно, как он любил мою мать. Я не любил мать, потому что она была всегда пьяная и выпрашивала у меня деньги. Но я ее почитаю, — вы меня понимаете? Потому что Бог дал мне жизнь, и я хочу жить на этой земле как можно дольше. Я раз-другой приезжал навестить ее, потому что, друг, она моя мать и я должен относиться к ней с почтением. Да, Боже. Я ее почитал. Поэтому прошу Тебя, не дай им завтра меня повесить. Но Ты им это позволишь. Я так думаю, потому что я был плохой.
— Надо сообщить в полицию, — говорит Айзек помолчав.
Друг, я ничего ему не отвечаю, потому что не хочу, чтобы Айзек знал, что у меня неприятности и что если меня поймают, то завтра наверняка повесят.
— Оставайся здесь. Я за ними схожу, — говорю я. И он опять подходит к кровати, становится на колени и плачет.
И я выхожу из комиаты, где моя мать лежит мертвая, Айзек плачет, а Мбола пляшет.
Ветер крепкий, как камень, и, друг, он дует прямо мне в грудь, и я не знаю, куда идти, но кто-то ведь должен спрятать меня, иначе меня точно повесят.
Ветер ревет, и я не вру вам, он ревет так громко и ясно:
— Мария! Мария!
Клянусь вам, он говорит: «Мария».
Мария, Мария. Друг, вот куда мне идти. Вот куда я могу пойти. Эта девушка меня спрячет, я это точно знаю. Она не даст им меня повесить. О Господи Иисусе, заставь ее спрятать меня. Прошу Тебя, Господи.
XIV
Мария была одна в своей чистенькой комнате. Когда я открыл дверь, то увидел, что она стоит на коленях и разрезает ножницами какую-то яркую тряпку, лежащую на полу. Это она явно кроит себе такое платье, в котором много чего не прикрыто.
— Чего тебе надо? — спрашивает она.
— Мария, — говорю я, — спрячь меня. Пожалуйста. Мария, у меня неприятности. Настоящие неприятности.
— С полицией? — спрашивает она.
— Да, — говорю я.
— Так убирайся отсюда, — говорит она. — Хватит мне от тебя неприятностей. Уходи. Прочь отсюда, ты, бездельник. Иди к своей Нэнси!
Друг, я не знаю, что ей сказать.
— Уходи! — говорит она. — Живо!
Друг, я не хочу уходить.
— Мария, — еще раз говорю я.
— Марш отсюда. Брысь!
— Мария, завтра они меня точно повесят, — говорю я.
— Ты что, спал с белой девушкой, а?
— Нет, Мария.
— Так что ты натворил? Убил кого-нибудь?
— Нет, Мария. Я был на митинге, — говорю я.
— Вот оно что! — говорит она, как будто все было ей известно. — Это твой дядя Каланга?
— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.
— Откуда знаю, оттуда знаю. Уходи!
— Мария, — говорю я и чувствую, что у меня по щекам текут слезы. — Я бежал почти всю ночь. Я устал, Мария. Прошу тебя, спрячь меня. Они же меня точно повесят. Пожалуйста, Мария.
А она молчит и только смотрит на меня. А я стою у двери и готов уйти, если она мне опять скажет, чтобы я уходил. Потому что я не хочу, чтобы у такой девушки из-за меня были неприятности, — вы меня понимаете?
А она все молчит. Просто смотрит на меня, а я, друг, по-настоящему плачу, и я устал от долгого бега, и мне очень страшно.
— Нэнси с тобой ходила? — спрашивает она.
— Нет, Мария, — говорю я. — Нет. Сегодня она не могла прийти. Ей повезло.
Мария только хмыкает.
— Явилась полиция, и нас всех посадили в машины, но я убежал, — говорю я.
— Инспектор Валери? — спрашивает она.
— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.
— Хочешь бренди? — спрашивает она.
— Откуда ты знаешь, что это был инспектор Валери? — спрашиваю я опять.
— Выпей бренди. Но оставаться у меня ты не можешь. Ты должен уйти, Джордж Вашингтон Септембер, потому что ты — сплошная неприятность!
Я стою у двери, а она дает мне стаканчик бренди и сама тоже берет стаканчик, и я пью бренди, и это хорошо.
— Допивай и уходи! — говорит она.
— Можно мне сесть? — спрашиваю я.
— Садись, а потом убирайся к черту, понял?
И я сажусь, потому что устал. И я сижу и смотрю в стаканчик, а она достает сигарету, и дает ее мне, и зажигает мне спичку, и, друг, это хорошо.
— Откуда ты знаешь, что это был инспектор Валери? — спрашиваю я.
— Хочешь знать? — спрашивает она.
— Да, хочу знать, — говорю я.
— Я тебе скажу, откуда я знаю. У тебя на той неделе были неприятности с белой женщиной на набережной?
— Конечно. Конечно. Черт бы ее побрал, — говорю я.
— А ее звали миссис Валери? — спрашивает она.
— Конечно. Вот именно. Откуда ты знаешь?
— И ты не знаешь, кто эта миссис Валери?
— Нет, сэр. Я никогда раньше не видал миссис Валери, и, друг, я не хочу ее больше видеть, потому что она некрасивая и у нее усы.
— Лучше не говори об этом инспектору, мальчик, потому что за это он тебя обязательно повесит, — говорит она.
— Почему? — спрашиваю я.
— Она — его жена, — говорит Мария.
Друг, я не могу сказать ни слова.
— Ты этого не знал? — спрашивает она и наливает мне еще бренди.
— Нет. Я этого не знал.
— Так вот, мальчик, она — жена инспектора Валери!
— Друг, — говорю я, — разве может жена полицейского приставать к зулусам вроде меня?
— Ох, Джорджи-малыш, — говорит она и качает головой. — Я скажу тебе то, что ты должен знать. Я тебе все расскажу, а ты слушай внимательно, потому что это правда.
— Расскажи, — говорю я и слушаю каждое слово.
— С неделю назад к Джанни Грикве пришел европеец и спросил, может ли он переспать с цветной девушкой. Этот ублюдок Джанни говорит ему: «Конечно, детка» — и дает европейцу эту чертову Фреду.
— Фреду? — говорю я. — Друг!
— Молчи и слушай, — говорит она. — Когда этот европеец переспал с Фредой, он говорит Джанни, что он полицейский, констебль ван Хеерден…
— С тонкими губами?
— Он самый.
— Как же может полицейский спать с цветной девушкой?
— Ох, Джорджи. Ты не слышал, как они говорят: «Вступай в полицейские части для насыщения страсти!» Друг, этим полицейским просто необходимо спать с цветными девушками. Как же иначе они могут пришить этим девушкам закон о нарушении нравственности? — говорит она.
— Вот это да! Значит, стоит ему переспать с Фредой, как он может ее арестовать?
— Конечно, — говорит она. — Ты же знаешь, черным нельзя с белыми. Это незаконно.
— Это я знаю, — говорю я. — Это я знаю. Друг, этот ван Хеерден — скверный тип. Что же теперь будет делать этот Джанни, а? Что он может сделать?
