Жюль Ромэн - Детская любовь
Больше всего ее поразила в первых признаниях маникюрши откровенность их. Она задалась вопросом, не так же ли, приблизительно, были бы с нею откровенны женщины ее круга? До этого времени она всегда выказывала мало любопытства, избегала расспросов. Но замечала, что достаточно небольшого усилия, — давления столь же слабого, как на спелую ягоду, — чтобы выжать из другой женщины ее секреты. А между тем, с середины октября секреты других женщин, их интимная жизнь, их самые сокровенные впечатления начали очень интересовать ее. Она еще не очень решалась допрашивать своих приятельниц. Но еженедельные беседы ее с Ренэ Бертэн были для нее уроками нескромности. Они мало-помалу приобрели весьма свободный тон.
Признания шли всегда только с одной стороны. Но доставляли удовольствие обеим женщинам в разной мере. Маникюрша в них удовлетворяла потребность выставлять себя напоказ, настолько естественную у заурядной женщины, что понадобилось изобрести для нее стыдливость, как первостепенной важности добродетель. Графиня в них черпала много сведений, которыми личный опыт снабжал ее слишком скупо, черпала жадно, под влиянием медленных, но верных успехов ее интриги с Саммеко.
Так и в этот день, между тем как Ренэ отделывала левую руку графини, а слуги заняты были на кухне, обе женщины не чувствовали ни удивления, ни смущения, ведя следующий диалог перед зеркальным шкафом с извивающимися стеблями.
— Но вы говорите, например, что, гуляя по улице с мужем, чувствуете себя совсем несчастной, если он на миг перестает смотреть на вас или сжимать вам руку, опираться на вас, так или иначе прижиматься к вам. Не преувеличиваете ли вы немного?
— Нисколько, графиня, уверяю вас.
— В таком случае, не просто ли это привычка, оставшаяся у вас обоих от времени влюбленности?
— Если угодно. Но тут не только привычка. Я потому несчастна, что перестаю получать удовольствие. Это очень просто.
— Как — удовольствие?
— Да. Я хочу его. Понимаете?
— Как же так? Все время?
— Не во время работы, как теперь, вдали от него, конечно… Да и то… И не в то время, когда мы дома заняты каждый своим делом или когда мы ссоримся. Я вам говорила главным образом про воскресные дни, прогулки.
— Вы хотите его… пусть так. Но держит ли он вас под руку или не держит, какая разница?
— Разница есть. Когда он держит меня под руку, я возбуждена.
Мари де Шансене на миг задумалась. Затем:
— И чуть только он выпускает вашу руку, возбуждение исчезает? Это забавно.
— Почему же? Рассудите сами, графиня. Это вроде того, как если бы при других обстоятельствах он вдруг меня оставил ни при чем. Это, конечно, не совсем то же самое. Даже и сравнивать нельзя. Но связь все-таки есть.
Графиня опять помолчала, потом спросила:
— Я думала о том, что вы мне рассказывали на прошлой неделе. Каждый день? В самом деле?
— О, почти! А иногда еще и утром.
— Сколько времени вы уже живете с ним?
— В общем, два с половиной года. Нет, два года и два месяца. Я не считаю времени, когда мы встречались, но еще не жили вместе.
— Да… и в конце концов это… повторение, эта… регулярность… словом, это вам не приедается?
— Это становится потребностью, как и все другое. Должна сказать, что никогда еще не чувствовала себя так хорошо, как теперь.
— И вы еще… обращаете на это внимание? Не становится ли это как раз чересчур машинальным?
— Я не нахожу. А затем, при желании, можно это так разнообразить.
— Но тогда меня удивляет, что и в промежутках вы любите возбуждение, как говорите.
— Оттого, что у вас, графиня, темперамент спокойнее или оттого, что… О, я ведь это говорю без критики. Так же хорошо можно жить со спокойным темпераментом. Да и я сама жила хорошо, когда еще никого не знала. Но как раз потому, что промежутки невелики, у меня никогда нет времени совсем успокоиться. И достаточно пустяка, стоит ему сжать мне руку, талию, — и я готова.
— Вы просто в него влюблены безумно.
— Конечно, если бы он мне не нравился… Но безумной влюбленности нет. В этом я разбираюсь. Мой первый друг, тот, о ком я говорила вам, вскружил мне голову гораздо сильнее. Вот тогда я и вправду немного рехнулась. Но не в том смысле, о котором речь. Я помню, что в то время это для меня даже мало значило. Меня заливала нежность. А у этого я вижу недостатки. Мы иногда ссоримся, оттого что расходимся в характерах. Но и в минуты, когда я на него особенно зла, впечатление от него не покидает меня, с этим я ничего не могут поделать. Как я ни стараюсь найти в себе гнев, нахожу я скорее это самое. И он — тоже… Недаром он сказал мне как-то: «О, я могу наорать, стоит тебе выпятить немножко грудь… — хотя бы я совсем была одета, как теперь… — и я сразу твой».
Г-жа де Шансене, слушая маникюршу, старается сохранять вид заинтересованной благожелательности. Но она очень смущена. Представления медленно, тихо меняют в центре ее ума свою ценность, значение, яркость, как в калейдоскопе. И ей хочется слушать еще. Она не может насытиться. До вечера слушала бы эти соблазнительные и нечистые рассказы. Если она удерживается от некоторых вопросов, то не из приличия, о котором уже нет речи, а чтобы не показаться смешной.
В самом деле, в ее смущении нет горечи. Сожаление занимает в нем очень небольшое место. Чувство ее скорее напоминает смутное девичье волнение. Не таков ли один из вопросов, особенно тревожащих девушку: «Буду ли я уметь любить? Будет ли он уметь? И как нужно любить?» Вот что повторяет себе поминутно Мари, между тем как маникюрша объясняет ей рецепт своего повседневного счастья.
Был ли г-н де Шансене, хотя бы в первые годы их брака, тем супругом, какого она заслуживала? Сама она была ли достаточно искусной в своих требованиях супругой? К чему об этом думать? Значение имеют не 1895 год и не молодой граф де Шансене, хотя он был красив и хотя она думает, что любила его. Важно то, что будет. Важен сорокалетний и немного лысый Саммеко.
Скоро он будет здесь, по другую сторону стола. Будет смотреть на нее, как нетерпеливый жених. Куда девалась нежность его первого объяснения? Этот план чуть-чуть таинственной дружбы? С некоторых пор Саммеко торопит ее. Сперва она себе поклялась не уступать. Чистая тайна нравилась ей больше материальных сторон прелюбодеяния. Она не считала себя созданной ни для тщательно подготовленных свиданий, ни для треволнений страсти. Но теперь она уже не знает, как быть. Как ответить через час на взгляд Саммеко поверх украшающего стол хрусталя? Не знать, что делать, — это, конечно, своего рода пытка. Но сердце на это не жалуется. Это девичье страдание.
XI
ОБЕД ЗАПРОСТО У СЕН-ПАПУЛЕЙ
В отличие от столовой Шансене, столовая Сен-Папулей с ее удобными пропорциями и тридцатью пятью квадратными метрами площади могла бы вместить многолюдное общество. Но Сен-Папули не часто устраивали большие обеды. И знакомые иногда объясняли это некоторой скупостью.
В самом деле, известно было, что г-жа де Сен-Папуль, дворянка весьма незнатного происхождения, внесла в дом большое состояние: получила в приданое миллион франков (так говорили; в действительности — пятьсот тысяч, но и это была по тому времени цифра значительная), имела ренту от отца, г-на де Монтеш, колебавшуюся от года к году, но не опускавшуюся ниже двенадцати тысяч франков за три месяца, и, наконец, была наследницей на сумму, по слухам превосходившую десять миллионов.
Г-н де Монтеш около 1865 года женился на девушке из мещанской семьи, далеко не красавице и, вдобавок, дочери бакалейного торговца, правда, самого крупного в Бордо. Затем он убедил тестя учредить предприятие по снабжению, с многочисленными филиалами, чуть ли не первое предприятие такого рода на юго-западе Франции. Дело развивалось медленно, как это было нормально в ту пору, но без значительных потрясений, если не считать кризиса 1879 года. Спустя десять лет они превратили его в акционерное общество, сохранив за собою три четверти акций. Г-н де Монтеш, чье имя никогда не фигурировало в названии фирмы, сделался председателем правления и стал все больше заменять тестя в руководстве делом. В 1885 году он уже был на юго-западе одним из самых богатых дворян и мог выбрать мужа для своей дочери среди высшей знати. Выбор его пал на маркиза де Сен-Папуль. В заключение он унаследовал состояние тестя, который умер в 1900 году, семидесяти пяти лет от роду, простудившись во время Всемирной выставки за обедом на открытом воздухе в обществе зятя. (Легенда прибавляла, что они закончили вечер на Монмартре и что опасные в этом возрасте излишества ослабили сопротивление его организма.)
Маркиз де Сен-Папуль, со своей стороны, владел в Перигоре двумя имениями. Одно, площадью в сорок пять гектаров, состоявшее из двух ферм, досталось ему от матери; другое было гораздо больше — пятьсот двадцать гектаров и наполовину состояло из лесов, с четырьмя мызами, родовым замком на холме, небольшим виноградником при нем и парком. Впрочем, все эти земли давали очень мало дохода. Леса служили только для охоты. Почва в них была тощая, бедная соками, рубка деревьев производилась редко и приносила очень скромную прибыль. В них собирали несколько килограммов трюфелей. Что касается шести ферм и мыз, то арендаторы с трудом выжимали из них, кроме поставок натурой, пятнадцать тысяч франков наличными. Сен-Папули привыкли к тому взгляду, что доходы от их поместий всего лишь должны были покрывать издержки на жизнь семьи во время каникул, на ремонт замка и строений, содержание садовников и лесников, уход за виноградником, налоги, так что у них был перигорский бюджет, почти не зависевший от парижского.
