Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
В почтовой карете хорошенькой женщине трудно укрыться от любопытства попутчиков: глаза их прикованы к ней, словно в поисках развлечения среди дорожной скуки. Итак, молодой офицер, видя, что незнакомка не пытается избегнуть его взглядов и не оскорблена их настойчивостью, весьма обрадовался возможности утолить жадное любопытство зарождающейся страсти и с удовольствием принялся изучать чистые, блистательные очертания ее лица. Оно было для него как бы картиной. Порою на свету выделялась прозрачность розовых ноздрей или две тонкие линии, дугой спускавшиеся от носа к верхней губе; порою бледный луч подчеркивал все оттенки лица — перламутровый вокруг глаз и рта, бледно-розовый на щеках и матово-белый на висках и на шее. Он залюбовался игрой солнечных бликов и теней от черных локонов, придававшей новую, воздушную и мимолетную прелесть ее лицу, — все так переменчиво в женщине. Зачастую красота ее сегодня иная, чем вчера, — быть может, к счастью для женщины. Мнимый моряк еще не вышел из того возраста, когда мужчина может наслаждаться пустяками, которые так много значат в любви, и, замирая от счастья, наблюдал, как трепещут ее веки, как соблазнительно вздымается от дыхания корсаж на груди. Иногда по прихоти мысли он старался уловить, как изменявшемуся выражению глаз соответствует еле уловимая складочка губ. Каждый жест, каждое движение открывали ему душу этой девушки, показывали новую ее сторону. Если подвижные ее черты отражали волнение от какой-нибудь мысли, если лицо внезапно заливалось румянцем или вдруг оживлялось улыбкой, он испытывал бесконечное наслаждение, пытаясь разгадать тайну этой загадочной женщины. Все в ней было ловушкой для души, ловушкой для чувств. Словом, молчание не только не мешало сближению сердец, но, напротив, создавало узы, соединявшие мысли. Уже несколько раз Мари де Верней встречалась взглядом с глазами молодого моряка и, видя, как он смотрит на нее, поняла, что молчание становится для нее опасным; тогда она обратилась к г-же дю Га с каким-то незначительным вопросом, чтобы завязать разговор, в котором, однако, невольно коснулась ее сына:
— Как вы могли решиться, сударыня, отдать вашего сына во флот? — спросила она. — Ведь вы этим обрекли себя на вечную тревогу.
— Мадмуазель, удел женщин — то есть матерей, хочу я сказать, — трепетать за самые дорогие свои сокровища.
— Ваш сын очень похож на вас.
— Вы находите, мадмуазель?
Такое простодушное узаконение возраста, который г-жа дю Га приписала себе, вызвало у молодого человека улыбку и вновь породило гнев у его мнимой матери. Злоба этой женщины возрастала от каждого страстного взгляда, брошенного ее «сыном» на Мари. Их молчание, их беседа — все разжигало в ней исступленную ярость, прикрытую самым любезным обращением.
— Мадмуазель, — вмешался незнакомец, — вы заблуждаетесь: моряки подвергаются опасности не больше, чем другие военные. А женщины должны ценить флот, ибо у нас, моряков, есть великое преимущество перед сухопутными войсками: мы храним верность нашим возлюбленным.
— О, верность поневоле! — смеясь, воскликнула мадмуазель де Верней.
— Но все же верность! — сказала г-жа дю Га довольно мрачным тоном.
Разговор оживился и перешел на темы, интересные лишь для троих наших путешественников, — ведь самым избитым фразам умные люди умеют придать новое значение. Но за внешне легкомысленной беседой, в которой эти чужие между собою люди старались что-нибудь узнать о противной стороне, скрывались волновавшие их желания, страсти и надежды. Мари все время держалась настороже, и тонкая ее насмешливость показала г-же дю Га, что лишь клевета и предательство помогут ей восторжествовать над соперницей, столь же опасной своей красотой, как и своим умом. Путешественники догнали конвой, и карета поехала медленнее. Молодой моряк, увидев впереди длинный косогор, на который им предстояло подняться, предложил мадмуазель де Верней взойти на него для прогулки пешком. Манеры хорошего тона, приветливая учтивость этого молодого человека побудили парижанку дать согласие на его предложение. Он был польщен.
— А вы не разделяете нашего намерения? — спросила Мари у г-жи дю Га. — Не хотите ли прогуляться?
— Вот кокетка! — сказала сквозь зубы г-жа дю Га, выходя из экипажа.
Мари и незнакомец пошли рядом, но не под руку. Моряк считал сдержанность своей спутницы притворной и жаждал преодолеть эту преграду, которую противопоставляли бурным желаниям, уже охватившим его. Думая теперь достигнуть этого, он завел разговор и блеснул в нем чисто французской любезностью, остроумием, порой легкомысленным, порою глубоким, зачастую насмешливым и всегда рыцарским, отличавшим выдающихся представителей изгнанной аристократии. Но лукавая парижанка так тонко высмеяла молодого республиканца, так презрительно упрекнула его за фривольность, выказывая явное предпочтение возвышенным мыслям и чувствам, против воли незнакомца проглядывавшим в его речах, что он без труда нашел способ понравиться ей. Тогда характер их разговора изменился: незнакомец оправдал те надежды, какие вызывало его выразительное лицо. Однако он наталкивался на все новые трудности, пытаясь разгадать сирену, которой увлекался все больше, и вынужден был отказаться от каких-либо суждений об этой девушке, ибо она опровергала их шутя. Вначале он пленился ее красотой, теперь его влекло к столь загадочной душе любопытство, а Мари нравилось дразнить это любопытство. Мало-помалу разговор принял оттенок интимности, весьма далекой от равнодушного тона, какой Мари тщетно пыталась ему придать. Г-жа дю Га следовала за влюбленными по пятам, но они, незаметно для себя, пошли быстрее и вскоре уже были в ста шагах от нее. Два этих прелестных существа шли по песчаной дороге, охваченные детской радостью, оттого что шаги их сливались в единый звук, оттого что обоим светил один и тот же луч как будто весеннего солнца, оттого что они вместе вдыхали горьковатые густые запахи увядающих растений, струившиеся в воздухе с каждым дуновением ветра и как будто созданные для меланхолии зарождающейся любви. Хотя оба они видели в этой минутной близости лишь обычную любовную интригу, однако небо, пейзаж и осень сообщали их чувствам строгую окраску, видимость страсти. Сначала они расхваливали прекрасный день, красивые виды, затем заговорили о своей странной встрече, о том, что скоро прервется столь приятное знакомство, и о том, что в дороге так легко излить душу в беседе со спутниками, которых видишь в первый и последний раз. В этом замечании молодой человек, конечно, увидел скрытое разрешение на некоторую сладостную откровенность и, как человек, привыкший к подобным положениям, попытался перейти к косвенным признаниям.
— Заметили вы, мадмуазель, — сказал он, — какой необычный путь проходят чувства в наше грозное время? Все вокруг нас поражает какой-то необъяснимой внезапностью. Не правда ли? Ныне мы любим и ненавидим с одного взгляда. Люди соединяются на всю жизнь или расстаются с такою же быстротой, с какою идут навстречу смерти, спешат во всем, как и сама нация в своих распрях. Среди опасностей объятья должны быть горячее, чем в обычные дни жизни. Совсем еще недавно в Париже каждый, как на поле битвы, понял, сколь много можно выразить пожатием руки.
— Люди чувствовали потребность жить быстро и пережить много, — ответила она, — потому что им оставалось жить так мало.
И, бросив на своего молодого спутника взгляд, казалось, указавший ему недалекий конец их совместного путешествия, она лукаво добавила:
— Для юноши, только что соскочившего со школьной скамьи, у вас большой жизненный опыт!
— Что вы думаете обо мне? — спросил он, помолчав. — Скажите ваше мнение, не стесняйтесь.
— Вы хотите, конечно, получить таким образом право поговорить обо мне... — ответила она, смеясь.
— Вы не желаете ответить мне, — снова заговорил он, сделав короткую паузу. — Берегитесь, молчание нередко бывает ответом.
— Да разве я не угадала все, что вам хочется сказать мне? Ах, боже мой, вы уже и так сказали слишком много...
— О, если мы поняли друг друга, — заметил он, смеясь, — я преуспел больше, чем надеялся.
Она мило улыбнулась, как будто принимая вызов на галантный поединок, в который всякий мужчина рад вовлечь женщину. И тогда они принялись полушутя, полусерьезно убеждать друг друга, что их отношения не могут быть иными, чем в эту минуту. Молодому человеку предоставлялось право предаться безнадежной страсти, а Мари — смеяться над ним. И когда они воздвигли между собою эту воображаемую преграду, обоими явно овладело горячее желание воспользоваться опасной свободой, которую они себе обеспечили. Вдруг Мари оступилась, споткнувшись о камень.
— Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.
— Ничего не поделаешь, придется, ветреник... Если я откажусь, вы слишком возгордитесь. Разве вам не покажется, что я опасаюсь вас?
