Эрнст Юнгер - На мраморных утесах
Мы не спускали глаз с амфоры. Нам ещё была неведома судьба этой головы, которую мы увезли с собой и которую позднее передали христианам, когда те из обломков восстанавливали в Лагуне большой собор. Они заложили её в фундамент.
Но до того, во дворце родового замка Сунмира, брат Ото воспел её в eburnum.
30
Мужчины Альта Планы подтянулись к границам, когда небо окрасил пожар. И так случилось, что ещё до высадки мы увидели на берегу молодого Ансгара; и он радостно помахал нам рукой.
Мы немного передохнули у его людей, в то время как он послал гонца к своему отцу, потом мы медленно поднялись к долинному хутору. Достигнув теснин, мы задержались у большого героона[53] и у нескольких маленьких памятников, сооружённых там в поле. При этом мы миновали также узкий горный проход, где с боем вызволили Биденхорна с его наёмниками — на этом месте Ансгар снова протянул нам руку и сказал, что половина всего его движимого имущества отныне принадлежит нам.
В полдень мы заметили хутор в старой дубовой роще, обступавшей нас. Вид его напомнил нам родину, ибо, как и у нас на севере, мы нашли под его глубокой крышей амбары, хлева и человеческое жильё: всё в одном, хорошо защищённое. С широкого фронтона блестела лошадиная голова. Ворота были распахнуты настежь, и в свете солнца поблескивало гумно. В него через кормушки заглядывал скот, рога которого сегодня были украшены золотым орнаментом. Большой зал был торжественно убран, и из круга мужчин и женщин, ожидавших перед входом, нам навстречу вышел старый Ансгар.
Потом мы вошли через широко открытые ворота, словно в мир отчего дома.
Несколько замечаний к роману «На мраморных утёсах»
Я уже пошёл спать, когда к винограднику подъехала машина с затемнёнными фарами. Ночные визиты были если не тревожными, то, во всяком случае, подозрительными. Я попросил брата заменить меня, и снова улёгся в постель.
Потом через стену я услышал развивающийся разговор — не слова или фразы, а нарастающую интенсивность. Я встал, в пижаме прошёл туда и по здоровался с гостями — было ли их трое иль четверо? Я позабыл их число и имена тоже, кроме одного, имени позднее казнённого. Я также позабыл, о чём говорилось, — вероятно, даже не о политике. Однако царил странный консенсус, безмолвное согласие. Это стало эпизодом, из которого развился «визит Сунмира».
Это, должно быть, случилось несколькими днями позднее, когда мы собрались отведать рыбы в одном из небольших городков на Боденском озере: князь Штурдца, композитор Герстбергер, брат и другие. На Западном валу уже рыли окопы. Было много выпито; я переночевал в Эрматингене у Герстбергера. Утром меня разбудило его пение.
Я уже не знаю, что произошло ночью, но она оказалась щедрой на картины; сильное опьянение может привести в своего рода транс. Лишь то, что красивые города на берегу горели и языки пламени отражались в воде, осталось мне памятно. То было предвестие пожара, какое знают в Вестфалии и в Нижней Саксонии.
В хорошем расположении духа я сопровождал композитора по фруктовым садам. Осень была в самом разгаре; на дороге лежали зрелые яблоки. Утреннее солнце освещало Райхенау. Действие сформировалось до мельчайших подробностей. Его нужно было всего лишь перенести в слова, рассказать то, что без спешки происходило весной и летом 1939 года. Корректуру я читал уже в армии.
Сопутствующее обстоятельство, а именно опасность предприятия, обсуждалось много — меня же оно занимало лишь краем, хотя бы потому, что оно не касалось сути дела и ответвлялось в передний план политики. То, что текст бросал вызов и в этом смысле, было мне и моему брату понятно не меньше, чем издательскому редактору «ганзеатов»[54] Вайнрайху, и их руководителю Бенно Циглеру, которому публикация тоже сразу принесла неприятности. Это достигло своего апогея уже в первую неделю с административной жалобы имперского руководителя Боулера Гитлеру, которая осталась без последствий. О деталях я был осведомлён довольно точно; и самый строгий режим проницаем.
А тем временем я находился на Западном валу и читал в бункере критические заметки, также в иностранных газетах, в которых более или менее отчётливо подчёркивалось политическое отношение. Не было недостатка и в письмах. «Если у нас двое или трое останавливались в уголке и начинали беседовать, то речь шла не о кампании в Польше, а о книге». Так писала об этой книге одна студентка из Гиссена, après coup.[55] Несколько тиражей были быстро распроданы; когда стало трудно с бумагой, армия решила отпечатать книгу хозяйственным способом, один раз в Риге, один раз в Париже, где вскоре вышел также превосходный перевод Анри Тома.
Было рано осознано, даже в занятой Франции, что «этот ботинок налезает на различные ноги». Сразу после войны ходили слухи о нелегальном печатании на Украине и в Литве. Единственный официальный перевод по ту сторону железного занавеса был опубликован в 1971 году в Бухаресте.
Это, что касается политической стороны дела. Если я, в чём меня упрекают мои друзья, скорее её недооценивал, то у меня были на то свои основания. Хотя политическая ситуация с её удушьем заставила развернуть этот выпад из царства мечты и это было тотчас же понято в данном смысле, встреча — как во временном, так и пространственном плане — всё же выходила за рамки актуального и эпизодического.
Сюда добавилась нарастающая аллергия на слово «сопротивление». Человек может гармонировать с силами времени, а может стоять к ним в контрасте. Это вторично. Он может на любом месте показать, чего он стоит. Этим он доказывает свою свободу — физически, духовно и нравственно, прежде всего в опасности. А как он остаётся верен себе: это его проблема. Она же и пробный камень стихотворения.
10 декабря 1972 г. Э. Ю.Несколько слов о романе и авторе
Послесловие переводчика
Теми, кто обрабатывал пашню и возделывал слово, всегда считалась образцом древняя фраза: «Лучшее боги дают нам даром».
Не построить дома, не создать плана, в фундаменте которого не была бы заложена гибель, и не в наших трудах покоится то, что непреходяще живёт в нас. Это нам открылось в огне, но в блеске его лежало также и что-то радостное.
Если мы поймём драму цветка, нам откроются знаки и идеограммы, по которым мы без труда сможем читать будущее. Только достанет ли у нас мужества в него заглядывать? Многие, верно, предпочли бы обойтись без этого дара…
Истина часто связана с болью, правда далеко не всегда вкусна.
В одном месте Эрнст Юнгер пишет: «Поданный ими хлеб не был каким-то особенным хлебом, многие сорта которого можно увидеть на рынках. Но я не припоминаю, чтобы когда-нибудь пробовал нечто подобное; это был просто хлеб. Он был не столько нарезан ломтиками, сколько наломан краюхами, рыже-коричневый и липкий, как эта земля после сезона дождей. В нём чувствовались зёрна, возможно, овёс или ячмень, дикие злаки древнейшей силы. Некое представление об этом даёт ржаной хлеб, но не чёрный, в серебристой бумаге разложенный в изысканных магазинах, а коричневый, какой выпекают или, во всяком случае, прежде выпекали в Вестфалии. Здесь был не освящённый хлеб, не хлеб таинств, не повседневный хлеб, вымоленный отцом, а просто превращённая земля, непосредственно хлеб Деметры. Его нельзя было назвать вкусным, но, когда я его кушал, мне казалось, будто всё становится хлебом, будто он излучает свет, освещая даже руки стариков, которые подавали его на стол».[56] Вопрос в том, хотим ли мы этого хлеба? Или какого-то другого? Если этого, мы должны сбросить пелену с глаз и увидеть мир Земли. Юнгер краюху за краюхой отламывает от этого грубого земного хлеба и ест его, поскольку для него не осталось иного хлеба, он должен к нему вернуться, если хочет разобраться, понять и описать модернистский мир. Если мы желаем такого внеисторического хлеба (хлеба Земли), наши оценки событий будут совсем иными. Другим станет наше зрение и наш язык. Для романа «На мраморных утёсах» Эрнст Юнгер выбирает язык «магического реализма», опробованный им в каприччо «Авантюрное сердце» (1938).[57]
Замысел этого романа, который сначала назывался «Королева змей», начал складываться у автора в 1938 г., когда он ещё жил в Юберлингене на Боденском озере. Он продолжил работу над книгой и после переезда в апреле 1939 г. в деревушку Кирххорст, расположенную к северо-востоку от Ганновера, столицы Нижней Саксонии. В этот время он записал в своём дневнике: «Впервые работал в новом доме. «Королева змей» — быть может, мне в голову придёт более удачное заглавие, чтобы нас, чего доброго, не приняли за офитов. Порой мне кажется, что я не до конца проникаюсь воз действием записи, когда мысленно перечитываю её. Сие я заключаю, например, из того, что короткое предложение кажется мне незавершённым, тогда как я всё же уверен, что именно сжатая фраза часто производит неизгладимое впечатление. Предложение в том виде, как его записывает автор, отличается от предложения, каким его воспринимает читатель. Случись мне обратиться к запискам или письмам, о которых я и думать забыл, что они начертаны моим пером, проза представляется мне крепче, сочнее».[58] И спустя две недели добавляет: «Королева змей». Я собираюсь присвоить этому каприччо новый заголовок, а именно «На мраморных утёсах». Единство красоты, величия и опасности, как мне представляется, проявится в нём, пожалуй, ещё лучше».[59]
