Олег Михайлов - Куприн
Куприн сдвинул кожу лица в сердитую гримасу: куда тебя несёт? Но Рыбников только пожал плечами:
— У нас в Сибири давно, ещё со времён предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.
Маныч едва успел раскрыть рот, чтобы продолжить допрос, но Куприн успел перебить его:
— Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великороссы встречаются редко…
К концу обеда, за десертом, Трояновский, спросив у Рыбникова разрешение, вынул блокнот и начал его зарисовывать.
— Сейчас будет готова и моментальная фотография, — захохотал Маныч.
«Спугнёт, дурак! — томился Куприн, находясь уже весь во власти своей фантазией, так поверив собственной выдумке, что не мог бы с ней расстаться. — Спугнёт шпиона!»
Он поморщился и предложил:
— Кофе пить приглашаю в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом…
Когда гости выходили из столовой, Куприн спросил у жены:
— Ты не догадалась, Маша, кто это? Японский шпион!
Не желая разочаровывать его в радостной надежде на открытие, Мария Карловна быстро ответила:
— Это очень возможно, Саша. И выяснить это было бы, конечно, очень интересно.
— Я непременно им займусь, Машенька, непременно, — возбуждённо продолжал Куприн; — Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведёт себя необдуманно. Сколько раз я слышал, как в ресторане Палкина офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали военные известия и делились тем, что ещё не было опубликовано и считалось тайной. В такой обстановке ловкий шпион всегда почерпнёт богатый материал…
— Но иди к гостям, — поторопила его жена. — Ты же обещал показать им свой патентованный альбом.
Это был длинный берёзовый стол, на гладкой крышке которого оставляли автографы гости. Куприн показал штабс-капитану факсимиле Вересаева, Арцыбашева, Чирикова, Юшкевича[38], Серафимовича, Бунина, Фёдорова, Ладыженского.
Поэт Скиталец[39] написал Куприну:
А. Куприн! Будь дружен с лирой
И к тому — не «циркулируй»!
Сам хозяин оставил следующее изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». Он попросил Марию Карловну написать что-нибудь рядом, и та воспользовалась фразой из «Белого пуделя»: «И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…»
В общий шутливый тон диссонансом врывалось стихотворение Ивана Рукавишникова:
Кто за нас — иди за нами,
Мы пройдём над головами
Опрокинутых врагов.
Кто за нас — иди за нами,
Чтобы не было рабов.
— Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан, — предложил Куприн.
— Что же я могу написать? — сконфузился Рыбников.
— Ну всё равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь. Это будет напоминать мне о нашем знакомстве.
И мелким, но чётким почерком около длинного стихотворения Фёдорова тот написал: «Штабс-капитан Рыбников».
— Вечер предлагаю провести на островах в театре «Аквариум», — обратился Куприн к присутствующим. — Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами?
Мария Карловна медленно, но непреклонно ответила:
— В «Аквариуме», Саша, ты встретишь своих знакомых артистов и режиссёров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня всё-таки утомил…
В прихожей, целуя жену, Куприн просительно сказал:
— Кончаю безделье и засяду за новый рассказ. Только где? Убегу либо в Гатчину, либо уеду к Зине. Но если ты запрёшь меня и никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Фёдора Дмитриевича, я смогу работать и здесь.
— Нет, Саша, — непритворно вздохнула Мария Карловна, не ответив на его поцелуй. — От себя ты, видно, так и не убежишь.
3
Третий день Куприн не являлся домой, загуляв с цыганами. Он снял огромный номер в «Большой Московской» гостинице, где и поселился вместе с табором: сидя на полу, чадил трубкой старый цыган, бренчал на гитаре молодой, ползали по полу коричневые цыганята, в умывальнике стирала пелёнки старуха, а перед зеркалом вертелась смуглая синеволосая красавица Наташа в красной шёлковой рваной кофте.
Пожилой стенограф Комаров, плюгавый, в потёртом костюмчике, вызванный в гостиницу работать, с недоумённым ужасом взирал на живописное фараоново племя из тихого уголка.
Куприн, похмельный, распухший, с растрёпанными волосами, стоя посреди комнаты, громко объявил:
— Сейчас пусть споют мне, и не что-нибудь, а настоящую старую таборную песню. А потом уж мы с Павлом Ивановичем засядем писать…
Запевала дочь старого цыгана — некрасивая, длинноносая, с лицом, порченным оспой, и с прекрасными тёмными глазами.
Ой да, ой да бида
Прэлэндэ накачалась:
Чай разнесчастна
Навязалась…
Её отец, не выпуская изо рта трубки, пристально вонзался в неё чёрными глазами, сверкающими среди жёлтых белков, и в любимых местах умоляюще шептал:
— Романес, Маша, романес…
— По-цыгански просит петь… — блаженно щурясь, объяснял Куприн съёжившемуся Комарову.
Когда вступал хор, старый цыган подхватывал припев своим ужасным, охрипшим, но необыкновенно верным голосом, и вся комната утопала в странном, диком и восхитительном сплетении множества женских и мужских голосов. Слов никаких не было в припеве, были звуки, похожие на звон колокольчика, на стоны, на радостные выкрики. И вот вылетала плясунья Наташа, и хор, разгорячённый песней и пляской, приходил в полное неистовство.
Захваченный этой дикой и прекрасной музыкой, Куприн недвижно стоял, подняв руки, словно собираясь творить молитву. Все — жена, семья, литература, собственное творчество — казалось ему в эти минуты дурным, плоским, незначительным. Душа просила воли, простора, забвения себя…
Ах, какая беда
На нас напала,
Несчастливая девушка
Меня полюбила.
Ой, если не отдадите
Мне её по чести,
Увезу насильно…
Ой, мои серые,
Серые да ещё гнедые-рыжие,
Над нами только бог,
Пусть благословит!..
— Маныч! — громко шептал Куприн, глядя сквозь слёзы на лице на веселящийся табор. — Маныч! Шампанского чавалам и цыганкам! А мне водки, Маныч! Как они поют, боже мой, как поют!..
Виолончелью гудело густое контральто старой цыганки, яростно и пылко вела древнюю мелодию преображённая песней Маша, сине-красной змейкой извивалась прекрасная плясунья…
— Что здесь происходит, Александр Иванович?
Маленький лысоватый человек в пенсне незаметно появился в номере.
Куприн гневно обернулся на голос, но, узнав Вересаева, расцвёл:
— Викентий Викентьевич! Дорогой! Послушайте цыган с нами… Маныч, водки господину Вересаеву!
— Нет уж, увольте. — Вересаев наклонил скучное лицо. — Я попросил бы вас на минутку выйти со мной в коридор. У меня поручение от Марии Карловны…
В душном от ковровых дорожек коридоре Вересаев бесстрастным голосом принялся отчитывать Куприна:
— Что вы с собой делаете? — Не жалеете семью, так хоть себя пощадите. На вас сейчас смотрит вся читающая Россия, а вы… Вы чёрт знает чем занимаетесь!
Куприн пьяно, с тоскливой злобой поглядел на него.
— Ах эта писательская судьба — чертовски сложная жизнь, когда за удачу приходится платить нервами, здоровьем, собою едва ли не больше, чем за неудачу, поражение, — сначала тихо, а затем всё громче и громче заговорил он. — Как же, есть род окололитературной братии, которой извне, из их завистливой галёрки всё видится по-иному: Куприн получает бешеные гонорары, Куприн — пьяница, дебошир, гуляка, Куприн — грубиян, необразованный человек, бывший офицер… Куприн облил горячим кофе Найдёнова и разорвал на нём жилет… Куприн приткнул вилкой баранью котлету к брюху поэта Рославлева, при этом стал её резать и есть, после чего оба плакали… Куприн кинул в ресторане «Норд» пехотного генерала в бассейн со стерлядью… А-а-а! — Он оглянулся маленькими, налитыми кровью глазами, и Маныч тотчас же неслышной походкой вышел из номера и остановился поодаль.
— Вспомните наконец, что вы отец и муж, — заговорил Вересаев.
— Муж?
И всё обидное, что перенёс за эти годы Куприн от властной Марии Карловны, вдруг с мерзкой отчётливостью представилось ему. Он вспомнил, как она не пускала его в свою петербургскую квартиру без новой главы «Поединка», как на даче под Лугой ударила его, беспомощно-пьяного, графином, как расчётливо играла на его чувстве к маленькой дочери Люлюше, как, желая рассорить с Батюшковым, намекала, будто Фёдор Дмитриевич в отсутствие Куприна пытался ухаживать за ней…
