Любен Каравелов - Болгары старого времени
— Если вы люди, а не звери, умоляю вас: сжальтесь. Я уверен, что вы не хотите сделать мне зла! Никакая сила в мире, никакие пытки и оковы не разлучат меня с ней… Я перегрызу горло зубами всякому, кто до нее дотронется.
— Молодец, сынок, молодец! Так и надо! — воскликнул дедушка Либен. — Не думал я, что ты вышел в отца. Чего ни попросишь, все для тебя теперь сделаю: Хаджи Генчо получит пять тысяч грошей, а мы и без его дочки проживем.
— Скажи, что имел «любовь» с дочкой Хаджи Генчо; он тогда ничего не сможет сделать. Таков закон, — шепнул на ухо Павлину ага. — А иначе Хаджи Генчо властен поступить с дочерью, как хочет, и ты лишишься невесты.
— Ни за что не стану чернить честь порядочной девушки, — громко сказал Павлин. — Пусть будет что будет!
Ага шепнул что-то на ухо Лиле, но она вздрогнула, покраснела и промолвила чуть слышно: — Не могу. Пусть бог будет нам защитой! И залилась слезами.
— Ну уж нет, так это не может кончиться! — воскликнул дедушка Либен, услыхав слова аги. — Клянусь всеми святыми, Лила будет женой моего сына и моей снохой, или я — не Либен, а жалкий оборванец!
Лица Павлина и Лилы радостно оживились, но вскоре опять приняли прежнее свое выражение, так как судья произнес:
— На основании закона Павлин должен заплатить Хаджи Генчо пять тысяч грошей, а Хаджи Генчо может взять свою дочку и делать с ней, что хочет. Девушка только помолвлена. Развяжите Павлину руки, — приказал он стоявшим у двери жандармам.
На этом судопроизводство закончилось.
Павлин и Лила стояли как убитые; лица их выражали страшное страдание; они смотрели на дедушку Либена, но тот молчал, кусая губы. А Хаджи Генчо? Этот, очень довольный, что удалось показать всему свету, как велика его отцовская власть, улыбался сатанинской улыбкой.
Все встали. Хаджи Генчо с женой и дочерью отправились домой. Дедушка Либен, идя с сыном, говорил ему:
— Не печалься, сынок, я тебе помогу в твоей беде. Ведь это моя отцовская обязанность, черт побери! Мы, как в старину, соберем парней, нападем на дом Хаджи Генчо и выкрадем твою суженую. Ха-ха-ха, вот он взбесится-то! Будет нас знать, Лудомладовых! Славное дело получится, сынок! Я на своем веку не одну свадьбу так устроил: уводом.
— Но Хаджи Генчо теперь сердит на нас. Он исполнит свои угрозы: пошлет Лилу в монастырь, — возразил Павлин.
— Велика беда, подумаешь! Коли он дочь в монастырь отправит, так ведь и я — не мертвый камень и не мокрая курица. Пусть они не думают, что я хоть чего-нибудь на свете боюсь. Да я весь монастырь переверну вверх тормашками, а сын мой получит то, что отец ему дать решил. Будь только мужчиной, не бабой. А станешь вздыхать да реветь, брошу тебя, ей-богу, брошу.
VIII. Заключение
Накануне святого Афанасия летнего девушки и парни вышли около полуночи на улицу и стали ждать, когда святой Афанасий выйдет на гору и запоет;
Вот зима,
Минуло лето,
Наступают
Долги ночи!
Посиделки, Пенье прялок.
Стало рассветать. Предвестники солнца — легкие облака, гонимые северным ветром, — поползли с Витоши, высоко поднявшей свою голову над Самоковом, лес проснулся и зашумел. Издавая, веселый рев, катился с Рилы-планины пенистый Искор. Затрещали кузнечики, засвистели каменки, закричали галки, все пернатое царство зачирикало и запело. Вот уже послышалось громкое, протяжное мычанье коровы; ей ответил бык, а ему буйвол; в соседнем хлеву заблеяли овцы и зафыркали кобылы; жеребцы заржали, словно возвращающиеся со свадьбы пьяные чорбаджии. Вот все петушиное население села дружно закукарекало; особенно громко заорал один долгоперый петух, обладатель более многочисленного гарема, чем у Омер-паши. Из некоторых труб поднялся дымок…
На окраине Самокова возвышается старинное здание, окруженное фруктовыми деревьями. Сад, взращенный благочестивыми монастырскими затворницами, без преувеличения можно назвать земным раем. Всюду увитые виноградом беседки, чудные, роскошные розы, разноцветные георгины, тюльпаны, пионы, восхитительные белые лилии. Здесь падают на землю сочные бархатные персики и янтарные абрикосы; там растут гигантские ореховые деревья, каштаны, груши, яблони, мушмула… Но, для Павлина, это место было раем особенно потому, что здесь находился его ангел.
Позади монастыря стояли, привязанные к деревьям пять лошадей; трое вооруженных парней сидели на земле в молчании, а рядом с ними растянулся на траве дедушка Либен.
— Который час? — спросил дедушка Либен Благоя, тихонько разговаривавшего с Павлином. — Проклятая старуха сказала, что монашки каждый год выходят слушать песню святого Афанасия, и тогда нам можно будет свободно войти в монастырь и похитить Лилу. А уж близко утро. Не обманула бы старая ведьма! Я обещал ей сто грошей. Поглядите, ребята, не идет ли кто.
— Еще темно, ничего не видно… Но скоро рассветет, и монашки, наверно, пойдут в церковь, — ответил Благой.
В нашем удивительном мире встречаются люди, на которых нельзя смотреть спокойно; невольно радуешься, когда они от тебя отходят: столько злобы в их ястребином взгляде, такая тяжесть, такой убийственный гнет. И вот одна из таких личностей появилась перед дедушкой Либеном; но и ему и Павлину она показалась ангелом-утешителем.
— Пусть молодцы идут в сад, а ты давай сто грошей, — сказала старуха.
— Ступайте, ребята, — сказал дедушка Либен парням, но они не слыхали его, так как были уже в саду.
— А ты, старая карга, оставайся здесь, пока они не вернутся с девушкой. Глаза у тебя скверные: еще надуешь чего доброго — продолжал он, обращаясь к старухе.
Лила дожидалась в саду, трепеща от страха. Увидев Павлина, она, забыв обо всем, бросилась к нему навстречу.
— Поедем, мое сердце, — сказал он, обнимая и нежно целуя ее.
— Мне страшно, мой дорогой! Что люди скажут?
— Зачем думать об этом? Мой, отец согласен на нашу свадьбу. А до остальных нам дела нет, моя голубка. Едем. Не бойся: ведь я с тобой!
Он взял свою суженую на руки и перепрыгнул через ограду. Лила, уже давно отказавшаяся от всего на свете ради Павлина, обхватила жениха руками и замерла в его объятиях. Но когда первая тревога прошла и девушка немного успокоилась, она спросила:
— Куда же мы едем, Павлин?
— Едем в Пловдив к тете Стойке. Там мы обвенчаемся, и тогда отец твой потеряет над тобой все права. Понимаешь? Мы уже будем муж и жена.
— Кто еще с нами?
— Мой отец и мой кум.
— Господи, неужели дедушка Либен взялся помочь нам? По правде говоря, это меня удивляет. Ну, едем скорей!
Дедушка Либен, встретив сына со снохой, обнял их и сказал:
— Скорей, скорей, того и гляди погоня! Эх, молодость! Эх, мое сердце! Ведь и ты когда-то сильно билось у меня в груди!
С этими словами дедушка Либен сел на коня, а Павлин и Лила поцеловали ему колено, плача, и смеясь от радости: Дедушка Либен отвернулся от них: он сам плакал, как ребенок.
— Нет ничего на свете отрадней, как сделать доброе дело, — промолвил он. — Если б не ага, я погубил бы своего сына. Будь тысячу раз благословен, добрый человек, хоть ты и турок.
Лила с помощью Павлина вскочила на лошадь, взяла в руки поводья, и скоро вся кавалькада исчезла, оставив далеко позади и монастырь и город.
В доме Хаджи Генчо двенадцать священников освятили воду и окропили двор вместе с амбарами и курятниками. Говорят, домового удалось выгнать. Хаджи Генчо каждое воскресенье и по большим праздникам обедает у дедушки Либена, но уже не просит старого винца, а пьет, какое подаст Павлиница. Даже пять тысяч грошей, полученных от дедушки Либена, он отдал внучонку.
Такова человеческая природа! Люди забывают все, даже угрызения совести.
Иван Вазов
Отверженные
Ночь была сырая, мрачная; браилские улицы{32} пустели. Холодный декабрьский туман, который обычно спускался у берегов Дуная, залег в самом центре города, и спешившие домой последние прохожие задыхались от едкого дыма. По обе стороны главной улицы, редко стояли тусклые фонари; мутный, зыбкий свет пронизывал мглу и, казалось, усиливал темень. Магазины и лавчонки были уже закрыты; все кругом замерло, только изредка слышались крики и брань засидевшихся в кабачке картежников.
Светилось лишь одно маленькое узкое оконце с железной решеткой. За этим вросшим в землю окном притаилась ночная корчма, какими были богаты тогда браилские площади. Если бы кому-нибудь вздумалось подойти вплотную к низенькой дверце этой корчмы и внимательно к ней приглядеться, он увидел бы при слабом мерцании ближайшего фонаря крашеную дощечку с надписью: «Народная корчма Знаменосца». В те времена такие надписи были в моде. Каждая кофейня, которую держал болгарин, имела свой девиз. Каждая корчма, посещаемая болгарами, гордилась какой-нибудь громкой, странной вывеской. На одной можно было прочесть: «Болгарский лев»; на другой: «Филипп Тотю{33} — храбрый болгарский воевода»; на третьей всего два слова: «Свободная Болгария», с тремя восклицательными знаками.
