Бруно Ясенский - Человек меняет кожу
– Хорошо, – кивнул головой секретарь.
И заметив на рубашке мальчика под халатом кимовский значок:
– Надо послать малого на учёбу. Из него выйдет толк.
Глава четвертая
Возвращаясь с обзора участка и проходя мимо полусобранных экскаваторов, Кларк заметил Баркера, прохаживавшегося вокруг машин, в белом шлеме, с руками, заложенными за спину.
Каркас экскаватора без стрелы грузно покоился на земле, как туша животного с отрубленной шеей.
Увидя издали Кларка, Баркер направился к нему.
– Мои экскаваторы, оказывается, ещё не пришли, и неизвестно, когда придут, – заявил он почти торжествующе.
– А это? – указал Кларк на экскаватор.
– Это немецкий Менк, дрянная машинка, – скривился Баркер. – Интересно, когда им надоест платить мне деньги за то, что я ничего не делаю!
Полозова нахмурилась. Кларку стало неловко.
– А для вас это лафа, – сказал он почти со злобой. – Помогли бы им хоть эти собрать.
– Менки-то? И не подумаю. Мне какое дело! Пусть немцы сами возятся… Я хотел вам сказать одну вещь, – неожиданно серьёзно обратился он к Кларку.
Он отвёл Кларка в сторону и шёпотом спросил:
– Вы вчера ничего не находили у себя на столе?
– На столе? – нарочито равнодушно переспросил Кларк. – Нет, ничего.
– Смотрите.
Баркер молча вынул бумажник, достал листок и развернул перед Кларком.
На листке виднелся знакомый рисунок.
– Что это вы от нечего делать художеством занялись? – лукаво прищурился Кларк.
– Бросьте шутить: я нашёл это вчера у себя на столе.
– Ну и что?
– Что же вы не понимаете? Кажется, ясно! Стрела показывает на Америку, внизу череп. Иначе говоря: убирайся обратно, откуда пришёл, а то прикончим. Я думаю заявить властям.
– Пустяки, – спокойно сказал Кларк. – Это ваша фантазия. Кто-то подшутил над вами, испытывая вашу храбрость. Если б это была какая-то таинственная угроза, почему бумажку подкинули вам, почему не мне, не Мурри?
– Да, это верно, я тоже так думал, потому вас и спросил. Но, понимаете, странно: комната была заперта на ключ, ключ был у меня, окно закрыто. Каким образом листок мог очутиться на столе?
– А в вашем присутствии никто в комнату не заходил?
– Никто. Вот вы за мной заходили, потом зашёл Мурри, когда вы шли на собрание.
– Из местных работников никто не заходил?
– Заходил этот их черномазый инженер. Больше никто.
– Может быть, во время уборки кто-нибудь зашёл и положил. Это ж явно детский рисунок. А вы сразу развели криминальную романтику со злодеями, покушающимися на вашу персону. Не рассказывайте никому, а то будут над вами смеяться.
Кларк, словно невзначай, свернул рисунок и, меняя тему, незаметно сунул его в карман.
Когда к концу дня машина доставила Кларка в местечко, мокрого и изнемогающего от жары, он, не раздеваясь, кинулся на кровать. Он мысленно констатировал, что жара действительно невыносимая и работать при такой температуре будет трудно. Он не удивлялся уже тому, чем возмущался ещё несколько часов назад: что в колодец, вырытый на первом участке на большой глубине специально для питьевой воды, несмотря на запреты, рабочие спускают друг друга на ведре, чтобы окунуться на несколько минут в ледяную воду.
Отлежавшись, Кларк разделся догола и окатил себя водой с головы до ног. Только тогда он понемногу пришёл в себя, оделся и осмотрел стол. Никаких рисунков на этот раз на столе не было, зато стояла банка с букетом цветов.
Кларк задумчиво окунул руку в букет, перебирая в пальцах прохладные лепестки. Дверь позади скрипнула. Кларк мгновенно повернулся и поймал себя на том, что рука его коснулась рукоятки револьвера. В дверях стояла зыбкая блондинка, та самая, которую вчера во время беседы с Уртабаевым он имел возможность разглядеть весьма детально. Это была соседка, по-видимому, жена инженера Немировского.
– Можно?
Кларк стоял, растерянно улыбаясь.
– Вы не понимаете по-русски? Нет? Это ничего не значит. Я зашла к вам навестить. Не помешаю?
Кларк продолжал любезно улыбаться.
– Не понимаете? Это я поставила вам на столик цветы, когда вам убирали комнату. Хорошие?
Она указала рукой на букет, потом ткнула себя пальцем в грудь и рассмеялась.
Кларк тоже рассмеялся и закивал головой. Он показал на цветы, приложил руку к сердцу и склонился, выражая свою благодарность.
– Хорошие? Правда? Сразу в комнате стало уютнее. В комнате, – она обвела комнату рукой, – уютней, – она показала на цветы.
Кларк закивал утвердительно головой.
– Какой у вас красивый шлем! – вскрикнула женщина, заметив валявшийся на кровати злосчастный колониальный шлем.
Она подошла, взяла его в руки, повертела и надела на голову.
– Хорошо?
Кларк опять утвердительно кивнул. Шлем действительно шёл к ней.
Она приняла несколько поз, важно надув губы. Потом сняла шлем, погладила рукой и бережно положила на прежнее место.
Кларк улыбнулся, взял шлем и церемонно поднёс его женщине.
– Мне? – спросила она удивлённо, тыкая себя пальцем в грудь. – Нет, нет, вы сами будете носить.
Она надела шлем на голову Кларку и отступила на шаг, осматривая его одобрительно.
Кларк решительно мотнул головой, снял шлем и подал его женщине, указывая на неё пальцем.
– Серьёзно? Вы хотите обязательно подарить его мне?
Кларк показал рукой на цветы, потом на шлем.
– Это реванш за цветы? – Она улыбнулась. – Какой вы милый!
Она надела шлем и выбежала из комнаты, видимо посмотреться в зеркало. Через минуту появилась опять, подбежала к Кларку и поцеловала его в губы. Кларк опешил.
– Это за шлем.
– Мистер Кларк, вы ещё не ужинали? – в дверях стояла Полозова.
Она окинула одним взглядом сцену: женщину с растрёпанными волосами, смущённого и покрасневшего Кларка, и глаза Полозовой стали чуждыми и суровыми.
– Извините, но дверь была открыта. Все пошли ужинать, я зашла по дороге за вами. Сидим в столовой.
Она повернулась и вышла.
Женщина показала ей за спиной язык.
У Кларка было неловкое чувство уличённого школьника. Он надел кепку и достал из кармана ключ, давая понять, что должен сейчас выйти.
Женщина кивнула головой, лукаво прищурила глаз и выбежала из комнаты.
Столовая кишела людьми и мухами. За длинным столом у стены Кларк заметил Уртабаева, Полозову, Мурри и ещё несколько мужчин. Он молча занял место рядом с Полозовой и сосредоточенно стал уплетать суп.
Подняв глаза, он встретился взглядом с бритоголовым человеком в белой косоворотке.
– Извините меня, я очень плохо запоминаю русские фамилии, они все похожи друг на друга, – повернулся Кларк к Полозовой. – Это мистер Ерёмин?
– Нет, это товарищ Синицын, секретарь парткома. А Ерёмин – начальник строительства, тот, который выступал на собрании инженеров и сегодня в бараке.
– Да, да, знаю. Такой плечистый инженер.
– Не инженер, а хозяйственник. Вот вам ещё один наглядный пример порочности вашей специализаторской теории: до революции – рабочий-металлист, в гражданскую войну – командир, теперь – хозяйственник, экономист с высшим образованием.
– Исключения не опровергают правила.
– Да у нас это уже не исключение, а почти правило.
– И потом вы извращаете мои слова. Я говорил нс о невозможности, а о неэкономности такого рода переключений. К тридцати годам формируется в основном то, что мы называем человеческой индивидуальностью. Профессия с её специфическими навыками, с её профессиональным взглядом на вещи и манерой мышления, наконец с её средой сопрофессионалов составляет по меньшей мере пятьдесят процентов в багаже наших индивидуальных особенностей. К тридцати годам у человека вырабатывается своё, профессиональное отношение к миру и, с другой стороны, отношение мира, среды – к нему. Отношение это обуславливается тем местом, какое человек занимает в обществе, теми требованиями, которые общество может ему предъявить, теми преимуществами, которые оно может ему предоставить взамен. От механика никто не станет требовать, чтобы он был философом, и наоборот, от философа – чтобы он разбирался в механике.
– Современный философ, не метафизик, должен обязательно разбираться в законах физики и механики.
– Я говорю для примера. Суть не в этом. Границы наших возможностей, отмеренные нам обществом, – это и есть та вторая кожа человека, из которой не выпрыгнешь. Попытки выпрыгнуть из неё кончались всегда катастрофой. Выпрыгивающий внезапно терял своё место в мире и, не обретая другого, – новой кожей в несколько дней не обрастёшь, – летел вниз.
– О каком мире вы говорите? О буржуазном?
– О всяком. Вы напрасно улыбаетесь. Возьмём простейший пример: человек совершает преступление, убийство. Если совершает его, скажем, душевнобольной, масштаб возможностей которого средой не ограничен, – для него совершение убийства не влечёт за собой никаких изменений в месте, занимаемом им в мире. Его водворяют обратно в дом для умалишённых, в глазах общества он по-прежнему душевнобольной, он остаётся в своей коже. Допустим, то же преступление совершил так называемый нормальный человек, но человек определённой профессии: офицер. Он убил солдата, который обозвал его неприличными словами. И в данном случае преступление не повлечёт за собой никаких последствий. Общество в масштабе, отмеренном офицеру, предусмотрело для него право убивать оскорбивших его подчинённых. Допустим теперь, что точно такое же преступление совершает другой нормальный человек, но уже иной профессии – скажем, совершаю его я. Кто-то изругал меня, и я в ответ на это размозжил ему череп. В границы возможностей, отмеренных мне обществом, не входит право убивать людей. Перешагнув эти границы, я моментально потерял занимаемое мною до сих пор устойчивое место в мире и с грохотом полетел вниз по всем ступенькам общественной лестницы.
