Михаил Булгаков - Том 7. Последние дни
Эп. 18.
…которая в точно таком же сидела сейчас за самоваром и наливала сидящему перед ней Чичикову чай. Хозяйка была женщина пожилых лет, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые всегда плачутся на неурожай, на убытки, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
— А у вас, матушка, хорошая деревенька, — заметил Чичиков, принимая чашку с чаем. — Сколько в ней душ?
— Душ в ней, отец мой, без малого восемьдесят, — склонив голову набок, ответила хозяйка, — да беда, времена плохие, прошлый год неурожай был…
— Однако, — перебил ее Чичиков, — мужики на вид у вас дюжие, избенки крепкие. Но позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся. Приехал в ночное время, в дождь…
— Коробочка, коллежская секретарша.
— А имя и отчество?
— Настасья Петровна.
— Настасья Петровна? Хорошее имя, Настасья Петровна. У меня тетка родная Настасья Петровна.
— А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель.
— Нет, матушка, — ответил Чичиков, усмехнувшись, — «чай, не заседатель», а так, ездим по своим делишкам.
— А, так вы покупщик! Как жаль, что я так дешево продала купцам мед, ты бы, мой отец, наверно, купил его подороже.
— Нет, мед я не купил бы.
— Что ж? Разве пеньку?
— И пеньку не купил бы. Скажите, матушка, у вас умирали крестьяне?
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха вздохнувши. — И умер такой все славный народ, все работники.
— Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?
— Кого, батюшка?
— А вот этих, всех, что умерли.
— Да как же уступить их?
— А просто так. Или продайте. Я вам за них деньги дам.
— Это как же, право… — произнесла старуха, выпучив на него глаза. — Я что-то в толк не возьму. Нешто ты хочешь откапывать их…
— А это уж мое дело.
— Да ведь они же мертвые.
— А кто же говорит, что живые. Ведь они в убыток вам, вы за них подать платите, а я вас избавлю от платежа, да еще заплачу вам рубликов пятнадцать. Ну, как, а?
— Право, не знаю… Я ведь мертвых еще никогда не продавала.
— Еще бы! — усмехнулся Чичиков. — Это бы скорей походило на диво! Да неужто вы думаете, что в них есть какой-нибудь прок?
101
— Нет, этого-то я не думаю, меня только затрудняет, что они мертвые.
— А платите вы за них, как за живых…
— Ох, мой отец, и не говори!.. — подхватила помещица. — Еще третью неделю внесла больше полутораста.
— Вот видите, а теперь я буду платить за них, а не вы. И даже крепость свершу на свои деньги, понимаете?
Старуха задумалась. Она видела, что дело как будто выгодное, да только слишком небывалое, а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал бог знает откуда, да еще в ночное время…
— Так что ж, матушка, по рукам, что ли? — теряя терпение, спросил Чичиков.
— А может, ты, отец мой, обманываешь меня, может, они того… больше стоят?..
— Эх, какая вы! — вскричал Чичиков. — Да что же они стоят. Ведь это прах. Просто прах! А я вам даю деньги, пятнадцать рублей. Ведь это деньги. Вы их не сыщите на улице. Вот признайтесь, почем продали мед?
— По двенадцать рублей за пуд.
— Так это же мед! Вы заботливо собирали его, может быть год, ездили, морили пчел, кормили их зимой в погребе и получили за труд, за старание двенадцать рублей. А тут вы ни за что, даром, берете пятнадцать.
После таких убеждений Чичиков почти уже не сомневался, что старуха, наконец, поддастся.
— Право, — отвечала помещица, — мое такое неопытное вдовье дело! Лучше уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам.
— Страм, матушка! Страм! — вконец выйдя из себя, вскричал Чичиков. — Ну что вы говорите! Кто же станет покупать их! На что они им?
— А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся… — возразила старуха и, не кончив речи, открыла рот и уставилась на Чичикова почти со страхом, желая знать, что он скажет.
— Мертвые в хозяйстве! — рассмеялся вдруг Чичиков. — Эх, куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде?
— С нами крестная сила! — крестясь, испуганно проговорила старуха. — Какие страсти говоришь.
— А впрочем, ведь кости и могилы у вас останутся, перевод только на бумаге. Ну, так как же? А?
Старуха вновь задумалась.
— О чем же вы думаете, Настасья Петровна?
— Может, я вам лучше пеньку продам…
— Да на что мне ваша пенька? — опять возмутился Чичиков. — Я вас совсем о другом, а вы мне про пеньку. Так как же, Настасья Петровна? А?..
— Право, не приберу, товар такой… Совсем небывалый…
— О черт! — вскричал Чичиков и хватил в сердцах стулом об пол.
— Ох, не припоминай его, батюшка, не припоминай! — вскрикнула, вся побледнев, помещица и, вскочив, быстро закрестилась. — Еще вчера всю ночь мне он снился, окаянный. Такой гадкий привиделся, с рогами…
— Дивлюсь, как они вам десятками не снятся! Ведь вы словно какая-нибудь дворняжка, что лежит на сене и сама не ест и другим не даст. А я хотел было закупить у вас и продукты разные, потому что я и казенные подряды веду. — Здесь Чичиков прилгнул, хоть и вскользь, но неожиданно — удачно. Казенные подряды сильно подействовали на старуху.
— Да ты не сердись так горячо, отец мой. Ну, изволь, я готова отдать тебе их за пятнадцать ассигнаций. Только ты уж насчет подрядов-то, коли случится, муки ржаной, или круп каких, или скотины битой, не обидь меня.
— Как можно, матушка, — облегченно вздохнув, сказал Чичиков, стирая со лба пот платком. — Только вам надо подписать доверенное письмо на свершение крепости. Я его сейчас составлю, а вы подпишете.
Выйдя в комнатку, где он провел ночь, Чичиков тотчас же вернулся обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном открыв ее особым ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.
— Хорош у тебя ящичек, отец мой, — подходя к нему, сказала помещица. — Чай, в Москве купил?
— В Москве, — ответил Чичиков, продолжая писать.
— Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов, — присаживаясь, попросила хозяйка.
— Не забуду, не забуду.
— А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.
— Купим, купим, все купим, — нс отрываясь от письма, пробормотал Чичиков.
— Может быть, понадобятся птичьи перья, — продолжала помещица. — У меня к Филиппову посту и птичьи перья будут…
— И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! — закончив письмо, весело проговорил Чичиков. — Вот, подпишитесь, матушка, — сказал, подавая помещице перо и подвигая бумагу…
Эп. 19.
И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с открытым верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.
Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом, не обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны одни однообразно-неприятные восклицания. — Ну, ну, ворона, зевай! — и больше ничего…
Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела коляска с шестериком коней. В коляске губернаторская дочь и старая компаньонка. Экипаж налетел на чичиковскую бричку. Лошади перепутались. Губернаторская дочка испуганно взвизгнула.
— Ах ты, мошенник, ты что, пьян, что ли! — закричал Селифану губернаторский кучер.
— А ты что расскакался! — приосанясь, ответил ему Селифан.
— Да ведь я тебе кричал, ворона!
Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться… Но не тут-то было. Лошади несколько попятились, но потом опять сшиблись, переступив постромки.
Со страхом в лице смотрят на все это дамы. Привстав в бричке, как завороженный, Чичиков смотрит на губернаторскую дочку (шестнадцатилетнюю девушку с золотистыми волосами, ловко и мило приглаженными на небольшой головке).
Губернаторский кучер и Селифан слезли с козел и, продолжая переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.
— Осаживай, осаживай своих, нижегородская ворона! — кричал чужой кучер.
— А я что делаю, шаромыжник!.. — отвечал Селифан.
Между тем Чичиков, сойдя с брички, вежливо поклонился дамам, те благосклонно ответили ему. Осмелев, он двинулся было к коляске, явно намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием…
Но упряжь была уже распутана, кучер ударил по лошадям, и коляска, подхваченная шестеркой, полетела…
Чичиков двинулся вслед за коляской. Вышел на пригорок и, как зачарованный, уставился вдаль… Вдали, вздымая за собой пыль, со звоном, что музыка, летела, удалялась коляска.
— Славная бабешка… — задумчиво произнес Чичиков, открывая табакерку и нюхая табак. — Любопытно бы знать, чьих она. Ведь если, положим, этой девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень и очень лакомый кусочек…
