Ирвинг Стоун - Муки и радости
Соджи яростно засовывал свои пожитки в мешок.
— К черту! Я хочу заниматься таким ремеслом, чтобы ко мне люди приходили сами. Каждый день! За кулебякой или окороком, за вином или рейтузами. Люди не могут обойтись без этих вещей, они должны покупать их каждый божий день. Значит, каждый день я буду что-то сбывать. А на то, что я сбуду, я буду кормиться. У меня деловая натура, мне надо знать в точности, что сегодня или завтра я заработаю столько-то сольди. Скульптура — это уже роскошь, о ней вспоминают в самом крайнем случае. А я хочу торговать чем-то таким, что спрашивают в первую очередь. Что ты скажешь на это, Микеланджело? Ведь здесь тебе не платят ни единого скудо. Посмотри на себя, какую рвань ты носишь. Ты что, хочешь жить как побирушка до конца своих дней? Пойдем со мной. Вместе-то мы найдем работу.
Было ясно, что за вспышкой Соджи крылись твердые убеждения, что Соджи размышлял обо всем этом не одну неделю. И все же в глубине души Микеланджело воспринимал его бурную горячность чуть насмешливо.
— Скульптура для меня — самое важное дело, Соджи. Меня даже не интересует, нужна она кому-то в первую очередь или в последнюю. Я говорю «скульптура» — и ставлю на этом точку.
— Ты верно говоришь — надо поставить на этом точку! — подхватил Соджи. — На Старом мосту у отца есть знакомый мясник, он ищет подручного. Резец — ведь это все равно что нож…
Когда на следующее утро Бертольдо узнал об уходе Соджи, он пожал плечами:
— Что ж, обычная в нашем деле потеря. Все люди рождаются с задатками таланта, но у большинства так быстро тухнет этот огонь!
С покорным видом он провел рукой по своим жидким седым волосам.
— В мастерских это бывает сплошь и рядом. Учитель, конечно, знает, что в какой-то мере его усилия пропадут, по он не может бросить свое дело, иначе пострадали бы все ученики до одного. У таких людей, как Соджи, молодой порыв еще не означает любовь или привязанность к скульптуре, это лишь избыток юных сил. Как только этот буйный напор начинает спадать, юноши говорят себе: «Довольно мечтаний. Поищем-ка надежных путей в жизни». Когда ты сам будешь владельцем боттеги, ты увидишь, что я говорю правду. Скульптура — это тягчайший, зверский труд. Человек должен быть художником не потому, что он может им быть, но лишь потому, что он не может не быть им. Искусство — это удел тех, кто без него всю жизнь испытывал бы страдания.
На другой день в Сады в качестве нового ученика явился круглолицый, как луна, Буджардини: он стал еще толще, хотя вверх не вытянулся. Микеланджело и Граначчи обнялись с ним, как со старым другом.
Граначчи, закончив свою картину для Лоренцо, выказывал такую распорядительность и умение ладить с людьми, что Лоренцо поставил его в Садах управляющим. Граначчи с удовольствием исполнял свои обязанности: хлопотал целыми днями о том, чтобы в Сады был вовремя завезен камень, чугун или бронза, устраивал состязания учеников, доставал им скромные заказы в цехах.
— Оставь-ка ты эти дела, Граначчи, — уговаривал его Микеланджело. — У тебя такой же талант художника, как у любого из нас в этих Садах.
— Но мне нравятся всякие хлопоты, — мягко возражал Граначчи.
— Пусть тебе это и нравится. Если нам нужны будут карандаши или натурщики, мы найдем их сами. Почему ты должен бросать свою работу только затем, чтобы помогать нам?
Граначчи заметил эту косвенную похвалу своему таланту, хотя Микеланджело и высказал ее со злостью.
— Времени хватит на все, caro mio, — успокаивал он друга. — Я уже занимался живописью. Придет час, я займусь ею снова.
Но когда Граначчи действительно вновь взялся за кисть, Микеланджело стал злиться еще больше, так как Лоренцо заставил своего управляющего малевать декорации для пьесок-моралите и расписывать знамена и арки для праздничных процессий.
— Граначчи, глупец, как ты можешь петь и веселиться, расписывая карнавальные декорации, которые выбросят на свалку сразу же после праздников?
— А я люблю делать подобные пустячки — так ведь ты из называешь? Не все же на свете должно быть глубоко и вечно. Праздничные шествия или вечеринки тоже очень важны, так как они доставляют людям удовольствие, а удовольствие — одна из самых важных вещей в жизни, столь же важная, как еда, питье или искусство.
— Ты… ты — истинный флорентинец!
6
Осенние дни становились все прохладнее, а дружба Микеланджело с товарищами по работе — горячее. В праздники и церковные дни, когда Сады наглухо запирались, Рустичи приглашал его на обед, а затем вывозил за город, где он всюду выискивал лошадей; за право порисовать их в ноле или в конюшне он платил деньги крестьянам, конюхам, грумам.
— Лошадь — это самое красивое из всех божьих творении, — говорил Рустичи. — Ты должен рисовать ее снова и снова, всякий раз, как только увидишь.
— Рустичи, я никогда не думал ваять лошадей. Меня интересуют только люди.
— Если ты знаешь лошадь, ты знаешь целый мир.
Сансовино, который происходил из крестьян Ареццо и был вдвое старше Микеланджело, высказывал еще един взгляд на жизнь:
— Художнику надо время от времени возвращаться к земле; он должен пахать, должен сеять, полоть, убирать урожай. Прикосновение к земле обновляет нас. Быть только художником — это значит сосать собственную лапу и докатиться до бесплодия. Вот почему я, что ни неделя, сажусь верхом на мула и еду домой в Ареццо. Тебе надо поехать со мной, Микеланджело, и ощутить вспаханное поле своими ногами.
— Я с радостью поеду с тобой в Ареццо, Сансовино. Если там найдется мрамор, я действительно могу пропахать в нем борозду.
И только дома Микеланджело чувствовал себя несчастным. Лодовико ухитрился, пусть не совсем точно, разведать, сколько денег получают ученики в Садах в виде премий, наград и платы от заказчиков; он понял, что Сансовино, Торриджани и Граначчи зарабатывают приличные суммы.
— Ну, а ты? — допрашивал он сына. — Ты не получил ни скудо?
— Пока нет.
— За все восемь месяцев? Почему? Почему все остальные получают деньги, а ты нет?
— Я не знаю.
— Я могу заключить из этого только одно: по сравнению с другими ты никуда не годишься.
— Это неправда.
— А считает ли Лоренцо, что у тебя есть какие-то способности к скульптуре?
— Несомненно.
— Но он никогда не заговаривал с тобой?
— Никогда.
— Allora! Я даю тебе сроку еще четыре месяца, чтобы вышел целый год. А потом, если Лоренцо по-прежнему будет считать тебя бесплодной смоковницей, ты пойдешь работать.
Однако терпения Лодовико хватило всего на четыре недели. Однажды в воскресное утро, зайдя в спальню к Микеланджело, он учинил новый допрос, буквально прижав его к стенке:
— Хвалит ли Бертольдо твою работу?
— Нет.
— Говорит он, что у тебя есть талант?
— Нет.
— А дает ли он тебе хоть какие-нибудь заверения на будущее?
— Он дает мне советы.
— Это не одно и то же.
— Ammesso. Согласен.
— Хвалит ли он других?
— Иногда.
— Что ж, значит, ты самый безнадежный?
— Этого не может быть.
— Почему же?
— Я рисую лучше, чем остальные.
— Рисую! Какое это имеет значение? Если там тебя учат, чтобы ты стал скульптором, почему же ты не занимаешься скульптурой?
— Бертольдо не разрешает мне.
— Почему?
— Говорит, что еще рано.
— Ну, а другие что-нибудь лепят, высекают?
— Да.
— Так неужели тебе не ясно, что все это значит?
— Нет.
— Это значит, что у них больше способностей, чем у тебя.
— Все будет ясно, когда я приложу руки к камню.
— Когда это будет?
— Не знаю.
— А пока ты не станешь работать с камнем, у тебя не будет никакого заработка?
— Не будет.
— А говорят тебе, когда ты начнешь работать с камнем?
— Нет, не говорят.
— Ты не думаешь, что все это выглядит безнадежно?
— Нет.
— Что же ты думаешь?
— Я в недоумении.
— И долго ты будешь пребывать в недоумении?
— Пока Бертольдо не скажет своего слова.
— Куда же делась твоя гордость? Что с тобой случилось?
— Ничего.
— Это все, чего ты добился в Садах, — «ничего».
— Учиться — это не значит утратить свою гордость.
— Тебе уже почти пятнадцать лет. Ты что, так никогда и не будешь зарабатывать?
— Я буду зарабатывать.
— Когда же и каким способом?
— Не знаю.
— Двадцать раз ты сказал мне «нет» или «не знаю». Когда же ты будешь знать?
— Я не знаю.
Выбившись из сил, Лодовико вскричал:
— Да мне надо отдубасить тебя палкой! Когда в твоей башке будет хоть капля разума?
— Я делаю то, что должен делать. Разве это не разумно?
Лодовико повалился в кресло.
— Лионардо хочет идти в монахи. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти стал монахом? Ты хочешь сделаться художником. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти были художниками? Джовансимоне, видно, будет уличным шалопаем, бродягой, завсегдатаем мостовых. Проходимец из семьи Буонарроти — это немыслимо! Урбино выгнал из школы Сиджизмондо и говорит, что я бросаю деньги на ветер — парень не научился даже читать. Слыхано ли, чтобы Буонарроти был неграмотен? Уж и не знаю, зачем господь бог дает человеку сыновей?
