Эрнст Гофман - Серапионовы братья
Когда первые выражения радости и горя прошли, Эдгард узнал, что злоба врагов дона Рафаэля Мархеца после восстановления порядка в Испании успела сделать его подозрительным в глазах правительства, вследствие чего он был изгнан, а имение его конфисковано. Жалкая бедность стала его уделом. Добрая дочь и верный слуга кормили его, зарабатывая деньги музыкой и танцами.
– Это Эмануэла и Биаджио Кубас! – воскликнул Людвиг, и все повторили за ним это предположение.
Президентша попросила не прерывать рассказчика, представя ему самому выяснить дело до конца. Впрочем, она сама выразила догадку, что, вероятно, Эдгард с первого взгляда горячо полюбил прелестную Эмануэлу.
– Вы угадали, – продолжал Эварист, слегка покраснев. – Едва увидел он прелестную девушку, в душе его возник рой самых сладких воспоминаний, очень скоро перешедших в чувство глубочайшей любви. Немедленно распорядился он перевести дона Рафаэля, Эмануэлу и верного Кубаса в имение своего дяди. Я сам помогал это исполнить. Вскоре счастливая звезда дона Рафаэля, по-видимому, загорелась снова, так как несколько дней спустя получил он письмо от честного патера Эусебио, которым добрый старик уведомлял, что монастырские братья уберегли от людской жадности деньги и драгоценности Рафаэля, замурованные им в стену подземелья, и потому просил прислать верного человека, чтобы он мог получить их обратно. Эдгард тотчас же предложил свои услуги и отправился вместе с преданным Кубасом в Валенсию. Там встретил он своего доброго попечителя Эусебио, который вручил ему все сокровища дона Рафаэля. Зная, однако, что Мархецу честь была дороже всех богатств, Эдгард употребил, будучи в Мадриде, все усилия, чтобы оправдать его в глазах правительства, и сумел доказать его невиновность столь очевидным образом, что строгое постановление об изгнании было отменено.
В эту минуту дверь комнаты внезапно отворилась, и в нее вошла прекрасно одетая дама, за которой следовал высокий пожилой человек статной наружности. Все встали со своих мест. Президентша поспешила к ним навстречу и представила обоих обществу со словами:
– Донна Эмануэла Мархец, супруга господина Эвариста! Дон Рафаэль Мархец!
– Да! – подхватил Эварист с радостным взглядом, покрывшись румянцем от избытка счастья. – Ко всему сказанному я имею прибавить только то, что мой друг, названный в рассказе Эдгардом, – это я сам.
Викторина горячо и с чувством обняла Эмануэлу. Обе они, казалось, встретились, как старые знакомые, а Людвиг, смущенно глядя на эту группу, пробормотал:
– Везде взаимозависимость событий!… везде…
* * *
Друзья остались довольны рассказом Сильвестра и решили единодушно, что несмотря на эпизодичность вводного рассказа о похождениях Эвариста в Испании, рассказ этот был ловко связан с целым, а потому и уместен, а кроме того, немало прелести придавало повести и историческое ее основание.
– Должно сознаться, – молвил Лотар, – что исторические эпизоды часто наводят на такие мысли и положения, которые талант, сам по себе, никогда бы не мог создать. Разумное пользование историческими событиями, нравами и обычаями какого-нибудь народа придает рассказу колорит, какого поэт вряд ли может достичь иным путем. Но я повторяю, что пользование это должно быть разумно, потому что уметь схватить в историческом событии ту правду, которая, будучи перенесена в произведение фантазии, сохранила бы свою силу, – далеко не легкое дело, как это думают многие, и требует, наоборот, много искусства, которое дается не всем. В противном случае все произведение окажется бледным абрисом, лишенным всякой жизненной силы. Я знаю много таких произведений, принадлежащих преимущественно перу женщин, в которых видно только то, что автор, макая кисти в превосходные краски, не умел ничего воспроизвести ими на полотне, кроме какой-то пестрой смеси всевозможных штрихов.
– Я совершенно согласен с тобой, – сказал Оттмар, – и слова твои напоминают мне произведения одной писательницы, далеко не лишенной ума, у которой, несмотря на яркость изображаемых ею картин, именно недостает этой поэтической правды. Но если говорить, наоборот, о поразительном умении изображать историческую правду в поэтических произведениях, то следует непременно упомянуть о новом английском писателе, недавно сделавшемся известным между нами. Это – Вальтер Скотт. Я только что прочел его «Астролога» и узнал автора по правилу: ex ungue leonem[76]. Канва романа основана на шотландских нравах и учреждениях, но все это изображено до того поразительно и живо, что увлекает даже людей, не знающих этой страны. Читая его роман, чувствуешь себя перенесенным в ту самую среду, где происходит действие. Скотт обладает, сверх того, удивительным умением до того живо очерчивать портреты несколькими штрихами, что они кажутся выходящими из рам и движущимися как живые. Писатель этот несомненно замечательное явление в английской литературе и, не уступая в живости своих произведений Смоллету, стоит выше его по классичности и благородству своих произведений. Впрочем, и у него есть, по моему мнению, недостаток, а именно отсутствие блестящего юмора, которым так отличались Стерн и Свифт.
– Я вполне согласен с тобой, – продолжил Винцент. – Я из произведений Вальтера Скотта прочел одного «Астролога», но и меня поразило в этом романе удивительное умение автора просто и спокойно развивать действие, точно из клубка, без сучка и задоринки. Но мне, признаюсь, не нравятся в этом романе женские характеры, которые слишком бледны и бесцветны. О старой цыганке я не говорю, потому что это не женщина, а какое-то привидение. Впрочем, упомянутый мной недостаток чисто английского свойства, и винить за него автора нельзя. Обе героини «Астролога» напоминают головки английских книпсеков, награвированные пунктиром, которые все равно хороши, но зато не имеют ни малейшего выражения. Глядя на них, так и думаешь, что этот хорошенький ротик ничего не умеет произнести кроме «да» или «нет», считая все остальное неприличным. «Молочница» Хогарта – прототип таких личностей, и обеим, упомянутым мною героиням, недостает именно той оригинальности и жизни, которая одна может нравиться.
– Женщинам в нашей литературы, – прервал его Теодор, – можно также пожелать иной раз несколько более пластичности, а то они зачастую являются очень уж воздушными, туманными существами, и это недостаток одного из наших величайших поэтов. Тем не менее следует признать, что оба упомянутые поэта – настоящие художники, вполне одаренные способностью творчества.
– Замечательно, – прибавил Сильвестр, – что одновременно с Вальтер Скоттом явился в Англии другой писатель, начавший изображать высокое и прекрасное совсем иным образом. Это лорд Байрон, талант которого, на мой взгляд, гораздо выше, чем талант Мура. Его «Осада Коринфа» истинно гениальное произведение, исполненное мужества, великолепных мыслей и картин. В произведениях его видно вообще желание изобразить великое и ужасное вместе. Его «Вампира» я не решился даже прочесть, потому что одна идея о подобном существе способна оледенить кровь в жилах. Ведь вампир, насколько мне известно, оживший мертвец, который сосет у живых людей кровь.
– Ого! – воскликнул со смехом Лотар. – Я, наоборот, полагаю, друг Сильвестр, что поэт, как ты, должен непременно знать всевозможные страшные истории о колдунах, чертовщине и тому подобном для того, чтобы при случае ими воспользоваться. Что же касается до вампиризма в частности, то я, при моей начитанности, могу тебе сейчас сообщить заглавие одного произведения, из которого ты можешь узнать все, что касается этого мрачного предмета. Полный титул этой книги гласит так: «Трактат об укушениях, производимых вампирами, а также о всем, что касается венгерских легенд об этих существах, с указанием литературы по этому предмету. Сочинение Михаэля Ранфта, дьякона Небры». Уже одно это заглавие может дать тебе понятие об основательности всего сочинения, и ты из него можешь узнать, что вампир не что иное, как злой негодяй, встающий из своей могилы, чтобы сосать кровь у спящих людей, которые в свою очередь становятся вампирами, так что, согласно повествованию автора, в Венгрии есть целые деревни, населенные этими существами. Для того же, чтобы сделать безвредным вампира, следует вырыть его из могилы вновь, пробить ему сердце деревянным колом и затем сжечь тело в пепел. Страннее всего, что вампиры, по сказаниям, могут являться иногда в чужом виде. Рассказ об этом, если я не ошибаюсь, помещен в письме, адресованном одним белградским офицером знаменитому доктору в Лейпциге, в котором автор трактует как раз о сущности вампиризма. В письме этом говорится следующее: «В деревне Кинклин жили два брата, подвергшиеся укушению вампира. Почувствовав это, оба они стали стеречь друг друга. Раз вампир явился в их комнате в виде собаки, но по крику, поднятому одним из братьев, тотчас же убежал прочь. Однажды случилось, что оба брата заснули в одно время. Вампир, воспользовавшись этим, вбежал в комнату и прокусил одному из них жилу за ухом, от чего тот через три дня умер». В заключение офицер прибавляет: «Так как об этом чуде здесь говорят многие, то я почтительнейше прошу мне сообщить, действительно ли могут существовать на свете такие страшные вещи?» Советую тебе взять пример с этого любопытного офицера. Теперь я не припомню его имени, но, кажется, он служил в полку принца Александра и чуть ли не назывался Сигизмундом-Александром-Фридрихом Коттвицем. В то время военные с особенным любопытством занимались вопросом о вампиризме. В упомянутом мной трактате Ранфта есть рассказ об облеченном в законную форму уничтожении одного вампира, произведенном врачами того же полка принца Александра в присутствии двух офицеров. В акте, написанном по этому случаю, между прочим, сказано: «Убедившись, что помянутое лицо действительно вампир, они пробили ему сердце деревянным колом, причем он громко стонал и пролил большое количество крови». Не правда ли, насколько этот рассказ интересен и поучителен?
