Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге
— Конечно, ведь мы оба молоды, у нас еще все впереди!
— На Рождество ко мне, наверное, приедет Луи. Слушая Корто, я подумала: ведь совсем не обязательно становиться пианистом. Достаточно того, что я могу просто слушать эту прекрасную музыку и восхищаться ею. Я решила: пусть я проведу здесь два года или даже три, борясь с болезнью, но я непременно выздоровею и тогда мы сможем пожениться и будем жить вместе в любви и согласии. Когда Луи приедет, я скажу ему об этом, представляю, как он обрадуется! И это все благодаря вам…
С этими словами она нетвердой походкой подошла ко мне и пожала мне руку.
— Ну, раз вы приняли такое решение, в десять часов вам полагается уже крепко спать, — улыбнулся я, и мы медленно пошли к лифту.
Накануне сочельника приехали отец Мориса и мать Жана, они разговаривали с профессором Д. и, узнав, что к Пасхе юноши смогут покинуть лечебницу, на радостях остались поужинать с нами. Они благодарили меня и Жака за дружескую поддержку, вообще складывалось впечатление, что этот ужин с его праздничным угощением, взаимными пожеланиями и поздравлениями был дан в честь полного выздоровления наших товарищей.
Захмелевший от шампанского, которое мне давно уже не приходилось пить, я вместе с друзьями вышел из столовой и направился было к себе, но, проходя мимо зала Б, вдруг вздрогнул и остановился. Сбоку на плетеном стуле, бессильно поникнув, сидела Элиза, старательно накрашенная, в ярко-красном вечернем платье.
— Добрый вечер, — сказала она, подняв на меня глаза, в которых читалась мольба.
— Ваш жених приехал?
— Нет, боюсь, что…
— Завтра сочельник, он обязательно приедет. Бодритесь, — сказал я ей и бросился догонять друзей. Из почтения к отцу Мориса, главе Торгово-промышленной палаты, мы решили после ужина провести некоторое время вместе в комнате отдыха.
Со следующего дня и до двадцать шестого числа отель «Режина» был переполнен приехавшими гостями, повсюду царило праздничное оживление. Все это время Элиза не попадалась мне на глаза, впрочем, я не придал этому особого значения, уверенный, что к ней приехал ее жених, которого она с таким нетерпением ждала. Но в ночь на двадцать седьмое я проснулся от каких-то странных звуков, доносившихся из соседнего номера. Я прислушался и через некоторое время уловил сдавленные рыдания. Потом женский голос произнес:
— Отец, приподнимите-ка ее… Нельзя заставлять доктора еще и этим заниматься…
Затем послышался голос профессора Е.:
— Ничего, я привык. Я провожу вас до машины. Исполню свой последний долг.
Потом прозвучали удаляющиеся по коридору шаги, и кругом снова воцарилась глубокая, как в мире смерти, тишина. Говорят, что в полночь покойники покидают отель и возвращаются домой, неужели Элиза умерла?
Мне невольно вспомнился снежный пейзаж, который был перед моими глазами, когда в тот вечер я до десяти часов лежал на балконе. На темно-синем без единого облачка небе льдинкой висела полная луна, она заливала ровным серебряным светом расстилавшуюся перед взором равнину. Было морозно, около восемнадцати градусов ниже нуля. И вот по этому снежному пространству промчится и исчезнет вдали машина с телом Элизы. Куда она направляется? А ее жених, он тоже с ней в этой машине? Или она там совсем одна и ее везут не домой, а в обитель смерти…
Все эти мысли теснились в моей голове, и сон не шел ко мне. Желая побыстрее заснуть, я, нарушая запрет, достал взятый у Мориса роман Мориака и стал читать его в постели.
На следующее утро балкончик был залит яркими солнечными лучами, будто ничего и не случилось ночью. Высоко поднимая руки, я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и начал свой обычный, подчиненный строгому распорядку день. Когда, покончив с завтраком, я собирался идти на прогулку, в номер вошла слоноподобная медсестра и, поздоровавшись, протянула мне маленькую визитную карточку. Это была карточка Элизы Феврие. На ней изящным почерком было написано:
«Мой дорогой японский сосед, простите…»
— Что это? — спросил я.
— Я нашла это на столике мадемуазель Феврие.
— Что она имела в виду, что значит это «простите»?
— Не знаю… Наверное, она хотела извиниться, что потревожила вас.
— Ее жених приезжал на Рождество?
— Нет… Она уехала к родителям, — сказала сестра и быстро вышла, пряча покрасневшие от слез глаза.
Больше никто не упоминал об Элизе, и эта визитная карточка, на которой было написано «простите», так и осталась для меня тайной.
В тот день, незадолго до полудня, внезапно разыгралась метель. Она продолжалась целых три дня. Не могу сказать, что метель была мне в новинку, однажды зимой, через год после окончания университета, я около трех месяцев проработал в лесном управлении префектуры Акита, и метели там бывали довольно часто: ветер вдруг приносил легкую снежную пыль, она, кружась, проносилась мимо, исчезала, потом, после некоторой передышки, все повторялось сначала, и так несколько раз. Здешние метели оказались совсем другими. За окном не было видно ни земли, ни неба, в темно-синей мгле кружилось, образуя яростные водовороты, бесчисленное множество белых ледяных кристалликов. Они залетали и на балкон.
Стоило мне, устроившись на балконе в шезлонге, приступить к ежедневному сеансу климатотерапии, как одеяло оказывалось занесенным мельчайшими льдинками. Льдинки падали и на лицо и осыпались, только когда я глубоко вздыхал. В какой-то момент мне это надоело, и я накрыл лицо носовым платком, но все равно каким же это было тяжелым испытанием — лежать вот так посреди метели, полностью отрешившись от окружающего, не имея возможности ни думать, ни размышлять, ни спать, ведь дозволялось только одно — дышать. Причем я должен был оставаться в таком положении целых пять часов! Я чувствовал себя монахом, на которого наложили епитимью. Тогда-то я и понял, что не дать себе умереть от туберкулеза — это тяжкий труд…
К вечеру третьего дня после трех часов лежания на балконе я вдруг очнулся и увидел: гроб с моим телом движется по направлению к вершинам далеких Альпийских гор, на которые я всегда смотрел со Скалы Чудес.
— Но я ведь не умер, я еще жив! — отчаянно и беззвучно крикнул я.
Тут гроб достиг вершин и, отделившись от них, поплыл по воздуху дальше. «В загробный мир», — понял я и испугался.
— Я не хочу в загробный мир, мне еще многое надо сделать в этом мире! — закричал я.
Меня попросили перечислить все, что я хотел сделать, но я растерялся и ничего не мог ответить, а перед глазами проходили сцены одна страшней другой…
Не помню, сколько я смотрел на все это. В какой-то миг, поняв, что готов отрешиться от собственного «я», я глубоко вздохнул, и тут же кромешная мгла начала рассеиваться. «А, это, наверное, и было космическое путешествие, о котором мечтает Жак», — понял я и, ободрившись, нашел в себе силы выдержать до конца тяжкое испытание метелью.
Вечером слоноподобная медсестра пришла измерить мне температуру. Жара у меня не было, и она велела мне не ходить сегодня на прогулку, а, приняв ванну, сразу же спускаться в столовую. Затем, приготовив мне ванну, удалилась. Чувствуя себя освеженным и бодрым, я вошел в столовую и был поражен: зал А выглядел иначе, чем всегда. Он был ярко освещен, все радостно приветствовали меня. «Вот он, мир живых», — подумал я. Взволнованный так, будто и в самом деле вернулся из царства мертвых, я сел за стол и сразу же сказал Жаку:
— Жак, знаешь, когда во время вечерней метели я лежал на своем балкончике, то совершил, умозрительно конечно, космическое путешествие.
— И что ты обрел в результате?
— Я сумел отрешиться от своего «я».
— Вряд ли состояние самоотрешенности является результатом твоего космического путешествия, скорее это его предпосылка, непременное условие. Человек, находящийся в плену общепринятых понятий и собственного «я», даже вылетев в космос, не способен увидеть его таким, каков он в действительности.
Морис и Жак иронически улыбались, но я с трудом удержался от слез. Жак всегда стоит на позиции жизни, а я слаб и малодушен и предпочитаю цепляться за смерть. «Если именно теперь я не заставлю себя кардинально перемениться и не стану таким же, как Жак, то никакое лечение в этом горном санатории не поможет мне избавиться от туберкулеза», — подумал я, и эта мысль целиком захватила меня.
— Жак, знаешь, я все-таки решил подчиниться воле твоего великого Бога, а именно — бросить экономику и заняться литературой. Я понял, что если не сделаю этого, то меня никогда не пересадят в мой родной лес как особо ценное дерево.
— Вот и прекрасно! Что же касается великой силы, то мне бы хотелось добавить к тому, что я уже говорил тебе, еще одно: мне кажется, эта сила представляет собой нечто вроде прародителя человечества, поэтому все люди — ее дети. Я как-то говорил тебе, что очень вовремя принял французское гражданство. Будь я старше на три года, меня бы вопреки моей воле непременно призвали в 1914 году, когда началась война между Францией и Германией. Судя по всему, французы ненавидят немцев и теперь, в мирное время, и это неправильно. Ведь все люди братья и надо помогать друг другу. В противном случае даже наука, к примеру, не сможет развиваться достаточно быстро. Я, поскольку верю в эту великую силу, являюсь последовательным пацифистом. Надеюсь, что и ты им станешь. Так ведь?
