Оноре Бальзак - Герцогиня де Ланже
— Антуанетта, дорогая, что с вами? На вас страшно смотреть.
— Ничего, все пройдёт во время танцев, — ответила она, подавая руку склонившемуся перед ней молодому человеку.
Госпожа де Ланже закружилась в вальсе в каком-то бешеном исступлении, трепеща под тяжёлым взглядом Монриво. Тот стоял впереди зрителей, наблюдавших за танцорами. Всякий раз, как его любовница, кружась, проносилась мимо него, он впивался в неё глазами, как тигр в свою добычу. Когда вальс кончился и Антуанетта села возле графини, маркиз, не спуская с неё глаз, завязал беседу с каким-то незнакомцем:
— Знаете, сударь, особенно поразили меня во время этого путешествия…
Герцогиня вся обратилась в слух.
— …слова сторожа в Вестминстере, когда он показывал топор, которым палач в маске отрубил голову Карлу Первому, — эти слова, по преданию, произнёс сам король, предостерегая какого-то любопытного.
— Что же он сказал? — спросила г-жа де Серизи.
— Не прикасайтесь к секире, — ответил Монриво, и в голосе его звучала угроза.
— Право, маркиз, — сказала герцогиня де Ланже, — повторяя эту старую историю, известную всем, кто бывал в Лондоне, вы бросаете такие злодейские взгляды на мою шею, будто и впрямь у вас в руках топор.
Герцогиня говорила это смеясь, хотя у неё выступил холодный пот.
— Однако эта старая история неожиданно обрела новизну, — возразил он.
— Как так? Объясните, Бога ради, почему?
— Потому, сударыня, что вы прикоснулись к секире, — тихо прошептал Монриво.
— Очаровательное пророчество, нечего сказать! — воскликнула она с деланым смехом. — Когда же моя голова должна скатиться с плеч?
— Я не хотел бы, чтобы пала ваша прелестная головка, герцогиня. Я предвижу только, что вам грозит большое несчастье. Если бы вас остригли, например, разве не жаль было бы вам ваших чудесных белокурых кудрей, которыми вы так искусно умеете обольщать?..
— Но женщины любят приносить жертвы своим избранникам, даже тем, кто не умеет простить им случайной вспышки гнева.
— Хорошо. Ну, а если какой-нибудь чародей химическим способом лишил бы вас красоты, обратив в столетнюю старуху, хотя вам нельзя дать больше восемнадцати лет?
— Ах, сударь, — перебила она, — оспа для нас, женщин, та же битва при Ватерлоо. Только тут мы узнаем, кто нас истинно любит.
— И вы не сожалели бы о своём обворожительном личике?
— Ещё бы, конечно! И не столько из-за себя, сколько из-за того человека, кому оно могло бы доставить радость. Однако если бы меня полюбили искренне, безгранично, навеки, к чему мне тогда красота? Что вы скажете, Леонтина?
— Это опасная игра, — отвечала г-жа де Серизи.
— Дозволено ли спросить у его величества короля чародеев, — продолжала г-жа де Ланже, — когда же я провинилась, коснувшись секиры, — ведь я ещё не бывала в Лондоне…
— Non so[8], — отвечал он с язвительным смехом.
— А когда свершится казнь?
Тут Монриво хладнокровно вынул часы, взглянул на циферблат и произнёс с уверенностью, наводящей ужас:
— День ещё не кончится, как вас постигнет страшное несчастье.
— Я не ребёнок, меня не так легко напугать, — заявила герцогиня, — или, напротив, я ребёнок, который не понимает опасности и бесстрашно резвится на краю пропасти.
— Сударыня, я восхищён вашей смелостью, — ответил Монриво, видя, что она собирается танцевать кадриль.
Несмотря на презрительный вид, с каким герцогиня выслушивала зловещие пророчества Армана, её охватил настоящий ужас. От гнетущего чувства, вызванного словами её любовника, ей удалось несколько оправиться лишь тогда, когда Монриво исчез с бала. Герцогиня вздохнула с облегчением, но вскоре, как это ни странно, поймала себя на том, что ей недостаёт чувства страха, до такой степени женская натура падка до сильных ощущений. Сожаление это не было ещё любовью, но уже в какой-то мере подготовляло её. Затем, как бы снова поддавшись тревоге, внушённой Монриво, она припомнила, с каким уверенным видом он смотрел на часы, испугалась и решила уехать. Было около полуночи. Ожидавший её лакей накинул ей на плечи шубу и пошёл вперёд, чтобы вызвать её карету. Сидя в экипаже, она впала в глубокую задумчивость, вполне понятную после предсказаний Монриво. Въехав во двор особняка, она вошла в подъезд, казалось такой, как в её доме, и вдруг не узнала своей лестницы. Едва она успела обернуться, чтобы позвать на помощь, как на неё набросились какие-то люди, заткнули ей рот платком, связали её и куда-то понесли. Она громко закричала.
— Сударыня, нам велено убить вас, если вы будете кричать, — прошептал ей кто-то на ухо.
Герцогиню обуял такой ужас, что она совершенно не отдавала себе отчёта, куда и какой дорогой её несли. Очнувшись, она увидела, что лежит на диване в чужой комнате, в мужской спальне, связанная по рукам и ногам шёлковыми шнурами. Она невольно вскрикнула, встретившись глазами с Арманом де Монриво, который, сидя в кресле в домашнем халате, невозмутимо курил сигару.
— Не кричите, герцогиня, — сказал он холодно, вынимая сигару изо рта, — у меня мигрень. Не бойтесь, я развяжу вас. Но выслушайте внимательно то, что я буду иметь честь вам сказать. — И он осторожно распутал верёвки, стягивающие ей ноги. — Какой смысл кричать? Все равно никто вас не услышит. Вы слишком хорошо воспитаны, чтобы поднимать шум понапрасну. Если вы не будете благоразумны, если попытаетесь бороться со мной, я опять свяжу вам руки и ноги. Надеюсь, что, все хорошенько обдумав, из уважения к самой себе, вы будете лежать смирно, как будто вы у себя дома, на собственной кушетке, такая же холодная, как там… Много слез, таясь ото всех, пролил я из-за вас на своей кушетке.
Пока Монриво говорил, герцогиня украдкой осмотрелась кругом пытливым женским взглядом — взглядом, который кажется рассеянным, но замечает все. Ей очень понравилась эта комната, отчасти напоминающая монашескую келью. Она носила отпечаток мыслей и чувств её владельца. Никакие украшения не нарушали одноцветной серой окраски голых стен. На полу расстилался зелёный ковёр. Чёрная кушетка, стол с бумагами, два больших кресла, комод с часами, низкая кровать, покрытая красным сукном с чёрным греческим орнаментом, — все вместе указывало на простой и строгий уклад жизни. Трехсвечник, стоявший на камине, напоминал своей египетской формой о бескрайних пустынях, где так долго скитался этот человек. Возле кровати, покоившейся на огромных лапах сфинкса, которые выступали из-под складок покрывала, между изножьем и боковой стеной находилась какая-то дверь, скрытая зеленой занавеской с красными и чёрными кистями, подвешенной на массивных кольцах к перекладине. Дверь, через которую её внесли незнакомцы, была завешана такой же портьерой, слегка подхваченной шнуром. Окинув взглядом обе занавески, чтобы сравнить их, герцогиня заметила, что дверь возле кровати была отворена и снизу сквозь бахрому пробивался из соседней комнаты красноватый свет. Этот тускло мерцающий огонь, естественно, возбудил её любопытство, и она различила в неверном полумраке какие-то неясные странные тени; в ту минуту ей ещё не приходило в голову, что опасность могла угрожать ей оттуда, её живо интересовало совсем другое.
— Сударь, не будет ли нескромностью спросить вас, что вы намерены со мной сделать? — проговорила она дерзким и язвительным тоном.
Герцогиня ожидала, что услышит от Монриво страстные слова любви. Ведь чтобы похитить женщину, надо её обожать.
— Решительно ничего, сударыня, — отвечал он, с небрежным изяществом пуская последние клубы дыма, — я задержу вас здесь недолго. Прежде всего я хочу сказать вам, кто вы такая и кто такой я. Когда вы лежите у себя в будуаре, изящно изогнувшись на кушетке, я теряюсь, я не умею выразить своих мыслей. Притом же у себя дома при малейшем неугодном вам слове вы дёргаете шнурок звонка, громко зовёте слуг и выгоняете любовника за дверь, как последнего негодяя. Здесь я чувствую себя свободно. Отсюда никто не смеет меня выгнать. Здесь вы на несколько минут в моей власти и соблаговолите меня выслушать. Не опасайтесь ничего. Я похитил вас не затем, чтобы оскорблять вас или чтобы силой добиться того, чего не умел заслужить любовью, чего вы не захотели подарить мне добровольно. Это было бы подло. Вы, может быть, признаете насилие, я же его не допускаю…
Резким движением он швырнул сигару в огонь:
— Сударыня, вас, вероятно, беспокоит дым?
Он встал, вынул из камина раскалённую курильницу и насыпал в неё благовония, чтобы очистить воздух. Изумление герцогини могло сравниться только с её унижением. Она была во власти этого человека, и он не пожелал воспользоваться своею властью. Глаза его, некогда пылавшие любовью, были спокойны и неподвижны, как звезды. Дрожь охватила её. Ужас, который внушал ей Арман, ещё усиливался из-за странного оцепенения всего её тела, напоминавшего состояние во время кошмара, когда хочешь двинуться и не можешь. Страх приковал её к месту — ей показалось, что огонь, скрытый за занавеской, разгорелся, словно его раздували мехами. Внезапно яркий отблеск пламени осветил трех человек в масках. Страшная картина исчезла так быстро, что герцогиня приняла её за обман зрения.
