Константин Станюкович - История одной жизни
Ласковый голос княгини несколько успокоил Анютку.
– Теперь не боишься? – продолжала княгиня.
– Не бо-юсь! – протянула Анютка, вытирая грязным кулачком слезы.
И вслед за тем пугливо спросила:
– А куда вы везете меня?
– К себе пока. Тебя накормят, напоят чаем… Тебя вымоют, причешут и оденут в хорошенькое платье. Хочешь?
– Хочу! – ответила девочка.
И ее личико просветлело.
Несколько минут княгиня смотрела на это крошечное создание в каком-то раздумье, точно о чем-то вспоминая. И черты ее строгого, холодного лица смягчились…
Обыкновенно дети, которых спасала и призревала княгиня Марья Николаевна по долгу благотворительницы, не возбуждали в ней особенно теплых чувств. Она никогда их не ласкала, не согревала нежным словом.
Но в эту минуту эта маленькая Анютка почему-то возбудила в ней не одну только жалость, а что-то другое, более нежное и сильное, неожиданно для нее самой охватившее ее сердце.
И эта уравновешенная, сдержанная женщина, от которой веяло всегда холодом, вдруг наклонилась к грязной девочке и стала целовать ее с страстной порывистостью внезапно пробудившегося материнского инстинкта.
Анютка широко раскрыла глаза, более пораженная, чем тронутая этою неожиданною ласкою.
А в глазах княгини блестели слезы. Ее красивое, свежее лицо было задумчиво и грустно. Голос ее прозвучал необычною нежностью, когда она спросила Анютку:
– Тебе холодно, девочка?
И, не дожидаясь ответа, она закрыла Анютку полой своей роскошной ротонды, подбитой черно-бурыми лисицами.
Прошло несколько минут, и этот порыв чувства как будто неприятно удивил княгиню своею неожиданностью.
«Нервы», – подумала она, недовольно пожимая плечами.
И княгиня, с тонким чутьем эгоистической натуры оберегавшая себя от каких бы то ни было волнений, могущих нарушить спокойствие ее великолепной особы, решила и теперь, что давать поблажки нервам не следует.
Когда карета подъехала к подъезду ее особняка на Сергиевской, княгиня уже справилась с собою, больше Анютку не целовала и вышла из кареты тою же холодною, строгою и безукоризненною княгиней, какою ее все привыкли видеть.
Прежнее решение насчет Анютки было отменено. Нечего держать ее несколько дней в доме, как княгиня прежде хотела.
И она, поднявшись к себе, велела горничной накормить Анютку и немедленно отвезти ее в приют для девочек общества «Помогай ближнему!».
После этого она приняла валерьяновых капель и пошла переодеваться, чтоб ехать с визитами.
Иван Захарович вернулся домой только к вечеру и был порядочно пьян. Дети, увидевшие «дяденьку», предчувствовали, что сдача выручек не обойдется сегодня без ремня, и испуганно притаились в своей комнате.
Весь хмель сразу выскочил у Ивана Захаровича из головы, когда достойная его супруга сообщила ему о посещении княгини и об увозе Анютки, и он совсем упал духом, когда старший дворник отобрал от него все детские документы и объявил, что на следующий день отведет всех его питомцев к княгине.
Надо было спасать собственную шкуру, и Иван Захарович после беседы с дворником на следующее же утро имел конфиденциальное совещание с письмоводителем участка в трактире.
Результатом всех этих конференций было то, что Иван Захарович к вечеру того же дня съехал с квартиры и был отмечен выбывшим за город.
Таким образом, когда дня через три после посещения княгини заведения Ивана Захаровича в участке было получено строжайшее предписание о производстве немедленного дознания, – Ивана Захаровича не оказалось, и розыски его в городе не увенчались успехом.
Он уже был в Москве и намеревался там заняться другой профессией – открыть питейное заведение.
Супруга его осталась в Петербурге, чтобы распродать вещи, а затем приехать к мужу…
Но Иван Захарович напрасно писал своей Машеньке умоляющие письма. Она не ехала к нему.
XX
В этот вечер «граф», несмотря на дьявольский холод, не очень-то располагающий людей к благотворительности, «работал» довольно недурно.
Какой-то студент, к которому «граф» обратился с просьбой «ссудить его гривенником», взглянув при свете фонаря на страшно изможденное лицо «графа» с лихорадочно блестевшими глазами, как-то торопливо опустил руку в карман своего теплого пальто и, кладя в руку «графа» несколько серебряных монеток, участливо проговорил:
– Вы в больницу бы пошли…
– Вы полагаете, молодой человек? Очень благодарен за помощь и за совет. Очень!..
И, приложившись к цилиндру, «граф» побрел далее.
«В самом деле, этот студент, пожалуй, и прав!» – горько усмехнулся он, чувствуя, как холод прохватывает его всего, как ноет грудь и ломит все тело.
«Неужто машина окончательно испорчена?!» – с тоскою думал он и, пересиливая боль, продолжал свой путь, озирая зорким взглядом проходящих.
– Madame! Quelques sous, s'll vous plait? [12] – произнес он, нагоняя какую-то даму.
И та, взглянув на «графа», торопливо вынула из портмоне двугривенный и подала ему.
«Положительно, вид мой внушает сегодня сочувствие… Должно быть, я похож на умирающего… Если б умирающие могли ходить по улицам – они собирали бы себе на приличные похороны!» – размышлял «граф» в каком-то угрюмом озлоблении.
Через два часа прогулки на морозе в костюме, который согревал очень мало, «граф» имел полтора рубля и поспешил домой.
Продрогший и посиневший от холода, чувствуя себя очень скверно, он вошел в свою комнатку и, кивнув Антошке, снял с себя пальто, разделся и лег на постель.
– Вы нездоровы, граф? – тревожно спрашивал Антошка.
– Нет, ничего… Прозяб немного… За ночь все пройдет… Накрой-ка меня, Антошка, моим пальто… Вот так, хорошо…
– Сейчас я самовар подам… Чаем согреетесь…
Ни чай, ни несколько стаканов горячей малины, предложенной Анисьей Ивановной, ни полушубок, которым Антошка заботливо накрыл «графа», не согревали иззябшего тела. «Графа» жестоко трясло в ознобе.
Озабоченный Антошка выбежал к Анисье Ивановне и сказал:
– Страх как трясет графа, Анисья Ивановна… Нет ли у вас, чем бы накрыть его.
Анисья Ивановна предложила свою шубейку и промолвила:
– Простудился наш Александр Иваныч… Теперь его лихорадка и бьет…
– А она пройдет, эта самая лихорадка? – испуганно спрашивал Антошка.
– Как бог даст… Больной он… Ишь ведь вышел в какую погоду.
– А я, Анисья Ивановна, еще печку стоплю… Можно?
– Топи, Антошка.
– А ежели завтра графу не станет лучше, надо бы за доктором… как вы думаете?
– То-то, лучше бы за доктором…
– Дорого поди стоит?
– Ничего не стоит… Тут недалеко барышня-докторша квартирует… казенная, значит… от города… Завтра сбегаешь за ней, Антошка… Она раз лечила меня… Славная такая, даром что из жидовок, – прибавила она.
Антошка вернулся в комнату «графа» несколько успокоенный. Он еще накрыл «графа» и не пожалел дров, накладывая печку.
К ночи озноб прошел, и все тело «графа» пылало.
– Согрелись, граф? – обрадовался Антошка, заметивший, что «граф» сбрасывает с себя все, чем был накрыт.
– Согрелся, Антошка… Слишком даже согрелся! – промолвил, тяжело дыша, «граф» и улыбнулся. – А ты чего не спишь?.. Ложись спать, Антошка… Только принеси холодной воды… Пить хочется…
Антошка сбегал за водой и присел на табуретке около «графа».
«Граф» с трудом приподнялся и жадно отпил воды.
Только теперь, при слабом свете свечки, Антошка разглядел осунувшееся лицо «графа» и его страдальческое выражение.
– Граф! Где же у вас болит? – спросил он испуганным голосом. – Верно, очень болит?
– Порядочно… Грудь болит, и спина болит… А ты спи, Антошка. Завтра мне лучше будет… Меня, брат, не скоро проберешь… Мы, Опольевы, живучие… Спи, добрый мой мальчик… И я засну…
Антошка лег на свою кровать, но заснуть не мог, прислушиваясь к прерывистому дыханию «графа». Сухой резкий кашель заставлял его вскакивать с постели и подходить к больному.
«Граф», казалось, не узнавал Антошки, хотя и глядел на него блестящими глазами. Он по временам стонал, схватываясь за грудь, и просил пить.
Антошка подавал «графу» пить и испуганно глядел на него. Он никогда не видал близко больных, и ему казалось, что «граф» непременно помрет… И слезы текли по его щекам…
– Ты что ж не спишь, Антошка? И чего плачешь, мой голубчик?.. Не беспокойся… Спи… спи… Еще как мы с тобой заживем… Отлично заживем… Уж я больше не буду ходить на работу! – возбужденно, в полубреду говорил «граф». – Не буду. Совершенно достаточно… Quelques sous, s'il vous plait… И так всю жизнь… И умирать не желаю с тех пор, как ты… со мной… А ты не плачь… Я тебя в приют не отдам… Княгиня останется с носом… Ох, как болит грудь… Ах, как жарко… Пить, пить…
Антошка не отходил весь остаток ночи от графа, и когда в окно заглянул серенький свет петербургского утра, «граф» увидал Антошку, спавшего на полу у его кровати.
