Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том II
— Я заехал узнать, не пожелает ли Анни сегодня вечером побывать в опере? — сказал Мэлдон, обращаясь к кузине. — Это последний в нынешнем сезоне спектакль, на котором стоит присутствовать. Будет петь примадонна с чудным голосом и притом еще очаровательно безобразная, — закончил Мэлдон, опять впадая в равнодушно-томное настроение.
Доктор Стронг, которому доставляло удовольствие все, что могло доставить удовольствие его молодой женушке, повернулся к ней и стал ее убеждать:
— Вы непременно должны отправиться, Анни, непременно.
— Мне что-то не хочется, — ответила она, — я предпочитаю оставаться дома, Право, мне это приятнее.
Затем, не глядя на кузена, она стала спрашивать меня об Агнессе, где она может ее увидеть и не думает ли она сегодня быть у них. При этом у нее был такой взволнованный вид, что я просто поражался, как доктор, в это время покойно намазывавший себе масло на поджаренный хлеб, мог быть так слеп, чтобы не заметить этого.
Но он ничего не видел и добродушно говорил ей о том, что она молода и ей надо развлекаться и веселиться, а вовсе не сидеть дома со скучным стариком. К тому же, — уверял он, — ему хочется, чтобы женушка спела ему все новые арии знаменитой певицы, а как она это сможет сделать, если сама их не услышит? Словом, он настоял, чтобы Анни непременно побывала в опере, а Мэлдона просил приехать пообедать с ними перед театром. Когда, таким образом, все было решено, Мэлдон с томным, ленивым видом уехал верхом на своей лошади, должно быть, на купленную ему доктором службу.
На следующее утро я поинтересовался узнать, была ли Анни в опере. Оказалось, что она все-таки не пожелала туда ехать и сообщила об этом своему кузену. Днем она отправилась к Агнессе и уговорила мужа сопровождать ее. Оттуда они вернулись пешком через поля, так как, по словам доктора, вечер был чудесный. Тут я подумал, что интересно было бы знать, отправилась бы Анни с кузеном в оперу, не будь в Лондоне Агнессы, и не имеет ли она на нее такого же, как и на меня, благотворного влияния.
Анни не казалась очень счастливой, но вид у нее был довольный, если только она не притворялась. Я часто поглядывал на нее, так как она все время в той же комнате хлопотала у окна, приготовляя нам завтрак, который мы с доктором ели урывками среди нашей работы. Когда я уходил от них, Анни стояла на коленях перед мужем, надевая ему башмаки и гетры, а на лицо ее падала легкая тень от вьющихся по открытому окну растений. Я шел и до самой «Докторской общины» все думал о том вечере, когда она в кентерберийском кабинете смотрела на мужа, погруженного в чтение…
Теперь я был завален работой: вставал в пять утра, а возвращался домой не раньше девяти-десяти часов вечера, но рад этому был бесконечно. В это время я не ходил, а бегал и с восторгом думал о том, что чем больше устаю, тем, значит, скорее завоюю Дору. До сих пор я еще не сообщил ей о переменах, происшедших в моей жизни, — я ждал свидания: оно должно было вскоре произойти у мисс Мильс, к которой Дора на этих днях собиралась приехать. В письмах же (вся наша переписка шла через руки той же мисс Мильс) я упоминал лишь о том, что мне многое надо сказать ей. Пока же я стал гораздо меньше употреблять медвежьего жира, отказался от душистого мыла и лавандовой воды, продал очень невыгодно три жилета, считая, что они слишком роскошны для теперешней моей суровой жизни.
Но всего этого мне было мало: я горел от нетерпения еще чем-нибудь проявить себя. И мне захотелось повидаться с Трэдльсом, жившим в это время на задворках одного дома на Кэстль-стрит. Направляясь к нему, я взял с собой и мистера Дика; я уже дважды водил его в Хайгейт, где он возобновил свою дружбу с доктором Стронгом.
Взял я с собой на этот раз старика потому, что он, бедняга, терзаясь бабушкиным разорением и тем, что, по его глубокому убеждению, я работаю больше всякого каторжника, совсем потерял и сон и аппетит. Его особенно приводило в отчаяние то, что сам он ничего не делает. Он чувствовал, что в таком состоянии он меньше чем когда-либо в силах докончить свои мемуары. Как бедняга ни старался, всегда роковым образом в них появлялась злосчастная голова Карла I. Серьезно опасаясь, что его психическая болезнь может начать прогрессировать, мы с бабушкой решили или пуститься на обман, уверив его, что он делает что-то полезное, или (что было еще лучше) дать ему возможность в самом деле что-нибудь зарабатывать. Вот мне и пришло в голову обратиться к Трэдльсу с просьбой помочь нам в этом деле. Прежде чем итти к Трэдльсу, я подробно написал ему о всем случившемся со мной, и он ответил мне чудесным дружеским письмом, полным сочувствия.
Мы застали Трэдльса за письменным столом, заваленным бумагами, погруженного в работу, от которой он, видимо, отдыхал, глядя на стоящий в углу комнаты круглый столик с мраморной доской и жардиньерку. Он встретил нас сердечно и тотчас же подружился с мистером Диком, который при первом взгляде на него заявил, что он несомненно где-то раньше его видел. Мы оба ответили, что это очень возможно.
Я сразу заговорил с Трэдльсом по вопросу, очень меня интересовавшему. Мне не раз приходилось слышать, что многие выдающиеся люди начинали свою карьеру с того, что доставляли газетам отчеты о парламентских прениях. Так как Трэдльс говорил мне, что имеет связи и с газетным миром, я, сопоставив то и другое, просил его в своем письме разузнать, что нужно знать для того, чтобы стать парламентским репортером. Теперь Трэдльс, согласно полученным справкам, сообщил мне, что для того, чтобы заняться этим делом, необходимо знать стенографию, которую, по его мнению, не легче одолеть, чем шесть иностранных языков. Трэдльс совершенно основательно предполагал, что на этом я и успокоюсь, но не тут-то было: я увидел в этом только необходимость срубить еще несколько крупных деревьев в лесу препятствий и немедленно же решил взяться за топор и начать прокладывать себе дорогу к Доре.
— Очень обязан вам, дорогой Трэдльс! — воскликнул я. — Завтра же приступаю!
Трэдльс, повидимому, очень удивился, и это было естественно, поскольку он не подозревал, в каком я живу восторженном состоянии.
— Сейчас же покупаю себе учебник стенографии, — объявил я, — и принимаюсь изучать ее в нашей общине, где половину времени нечего делать. А для практики стану в нашем суде записывать речи… Трэдльс, дорогой мой, вот увидите, как я одолею эту стенографию!
— Господи! — воскликнул Трэдльс. — Я никогда не предполагал, что у вас, Копперфильд, такой решительный характер.
Спрашивается, как мог он предполагать, когда и для меня самого это было новостью! Покончив с этим делом, я предложил обсудить вопрос о мистере Дике.
— Видите ли, Трэдльс, — горячо начал мистер Дик, — я очень хотел бы взяться за какую-нибудь подходящую работу. Например бить в барабан или дуть в какую-нибудь штуку…
Бедняга! Я-то не сомневался, что такую работу он предпочел бы какой угодно. Трэдльс, у которого это заявление мистера Дика не вызвало ни тени улыбки, сказал с невозмутимым видом:
— Но ведь у вас очень хороший почерк, сэр. Не вы ли говорили мне об этом, Копперфильд?
— Превосходный, — подтвердил я.
И действительно, он писал очень отчетливо и красиво.
— Так не взялись ли бы вы, сэр, переписывать документы? Я смог бы доставать вам эту работу, — предложил Трэдльс.
Мистер Дик нерешительно посмотрел в мою сторону.
— Как вы находите, Тротвуд? — спросил он меня.
Я покачал головой; он тоже, вздыхая, покачал головой.
— Расскажите ему, — наконец проговорил он, — о мемуарах.
Я объяснил Трэдльсу, как трудно моему старому другу избегать того, чтобы в его рукописи не появлялось описание казни короля Карла I. В то время как я говорил, мистер Дик, очень серьезно и почтительно глядя на Трэдльса, сосал свой большой палец.
Пораздумав немножко, Трэдльс сказал:
— Но ведь документы, о которых я говорю, совершенно закончены. Мистеру Дику в них нечего будет и прибавлять. Разве вам не кажется, Копперфильд, что это совсем не то, что мемуары? Во всяком случае, почему нам не попробовать?
Перед нами блеснула новая надежда. Мы с Трэдльсом тихонько переговорили о том, как обставить завтра этот опыт, а пока мы говорили, бедняга Дик, сидя на стуле с беспокойным видом, не сводил с нас глаз.
На следующий день опыт дал блестящие результаты. У окна нашей с бабушкиной квартиры на стол был положен доставленный Трэдльсом документ, помнится, о праве проезда через какие-то владения, а на другой стол мы поместили последний экземпляр незаконченных мемуаров. Мистеру Дику было сказано, что он должен сделать с документа такое-то количество копий, списывая без малейшего отступления от оригинала; в случае же, если ему захочется что-либо прибавить, пусть мчится к своей рукописи. Мы увещевали его быть твердым и поручили бабушке наблюдать за ним. Она потом нам рассказывала, как он сначала метался с пером в руке от одного стола к другому, но вскоре, почувствовав, что это очень неудобно и утомительно, стал прилежно переписывать документ, а писание мемуаров отложил до более подходящего времени. И вот, хотя мы и старались не обременять его и работать он начал не с первого дня недели, тем не менее в субботу вечером он получил за переписку целых десять шиллингов и девять пенсов. Никогда в жизни не забуду, как он менял эти деньги по всем соседним лавкам и, наменяв шестипенсовых монет, уложил их в виде сердца на поднос и, гордый, с радостными слезами на глазах преподнес бабушке. С того момента, как милый старик стал зарабатывать, он изменился, как по мановению волшебного жезла. Смело могу сказать, что в этот субботний вечер не было на свете более счастливого человека, чем это благородное существо, считавшее мою бабушку самой удивительной женщиной в мире, а меня — самым гениальным молодым человеком.
