Лоренс Стерн - Сентиментальное путешествие по Франции и Италии
Случилось, что у них в доме была только одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, не были обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь в одну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сего послала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, так как ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал по направлению к Pont Neuf.
Кому случалось проходить по Pont Neuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенных мостов это благороднейший — изящнейший — величественнейший — легчайший — длиннейший и широчайший мост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашего состоящего из суши и воды шара —
Отсюда как будто следует, что автор этого отрывка не был француз.
Тягчайшее обвинение, которое могут возбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том, что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра, то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытом месте во всем городе, — и клянут совершенно правильно и основательно, Messieurs; — ведь он бросается на вас, не крикнув предварительно garde d'eau [106], и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов, вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного на пятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами, составляющими красную цену шляпы.
Бедный нотариус инстинктивно прижал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако, поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового и перекинул ее через перила моста прямо в Сену —
— Плох тот ветер, — сказал поймавший ее лодочник, — что никому добра не надует.
Часовой-гасконец мигом подкрутил усы и навел свою аркебузу.
В те дни из аркебуз стреляли при помощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце моста задуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы его засветить, — это дало время остынуть крови гасконца и позволило ему обратить происшествие в свою пользу. — Плох тот ветер, — сказал он, срывая с нотариуса касторовую шляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника.
Бедный нотариус перешел мост и направился по улице Дофина в Сен-Жерменское предместье, изливая по дороге такие жалобы:
— Незадачливый я человек! — говорил нотариус, — всю свою жизнь быть игрушкой ураганов — родиться для того, чтобы везде, где бы я ни появился, против меня и моей профессии поднималась буря ругани, — быть вынужденным громами церкви к браку с женщиной-вихрем — быть выгнанным из собственного дома семейными ветрами и лишиться касторовой шляпы от порыва ветров мостовых — находиться с непокрытой головой в ненастную ночь, в полной зависимости от игры случайности — где приклоню я главу мою? — Несчастный человек! Какой же ветер из обозначенных на тридцати двух румбах компаса навеет тебе наконец что-нибудь хорошее, как прочим твоим ближним?
Когда нотариус, жалуясь таким образом на свою судьбу, проходил мимо одного темного переулка, чей-то голос подозвал девушку и велел ей бежать за ближайшим нотариусом — и так как наш нотариус был ближайший, то, воспользовавшись своим положением, он отправился по переулку к дверям, и его ввели через старомодную приемную в большую комнату без всякого убранства, кроме длинной боевой пики — нагрудных лат — старого заржавленного меча и перевязи, висевших на стене на равных расстояниях друг от друга.
Пожилой человек, который когда-то был дворянином и, если упадок благосостояния не сопровождается порчей крови, оставался им и по сие время, лежал в постели, подперев голову рукой; к постели придвинут был столик с горящей свечой, а возле столика стоял стул — нотариус сел на него и, достав из кармана чернильницу и несколько листов бумаги, положил их перед собой, после чего обмакнул перо в чернила, прислонился грудью к столу и все приготовил, чтобы составить последнюю волю и завещание пригласившего его дворянина.
— Увы! Господин нотариус, — сказал дворянин, немного приподнявшись на постели, — я не могу завещать ничего, что покрыло хотя бы издержки по составлению завещания, за исключением истории моей жизни, которую непременно должен оставить в наследство миру, иначе я не в состоянии буду спокойно умереть; доходы от нее я завещаю вам в награду за взятый на себя труд записать ее — это такая необыкновенная история, что ее обязательно должен прочитать весь человеческий род: — она принесет богатство вашему дому — нотариус обмакнул перо в чернильницу. — Всемогущий распорядитель всей моей жизни! — сказал старый дворянин, с горячим убеждением возведя взор и подняв руки к небу, — ты, чья рука привела меня по такому лабиринту извилистых переходов на это безрадостное поприще, приди на помощь слабеющей памяти убитого горем немощного старика — да направляет языком моим дух извечной твоей правды, чтоб этот незнакомец запечатлел на бумаге лишь то, что написано в Книге, согласно показаниям которой, — сказал он, стиснув руки, — я буду осужден или оправдан! — Нотариус держал кончик пера между свечой и своими глазами —
— История эта, господин нотариус, — сказал дворянин, — окажет живое действие на чувство каждого — она убьет мягкосердечного и пробудит сострадание в сердце самой жестокости —
— Нотариус горел желанием начать, и в третий раз погрузил перо в чернильницу — тогда старый дворянин, повернувшись к нотариусу, начал диктовать свою историю следующим образом —
— А где же остальное, Ла Флер? — спросил я, так как слуга мой в эту минуту вошел в комнату.
ОТРЫВОК И БУКЕТ
ПАРИЖ
Когда Ла Флер подошел ближе к столу и я ему растолковал, чего мне не хватает, он мне сказал, что было еще только два таких листа, но он завернул в них, чтобы цветы крепче держались, букет, который преподнес своей demoiselle на бульварах. — Так, пожалуйста, Ла Флер, — сказал я, — ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и посмотри, нельзя ли раздобыть эти листы. — Разумеется, можно, — сказал Ла Флер — и выбежал вон.
Через самое короткое время бедняга прибежал обратно, совсем запыхавшись, с выражением более глубокого разочарования на лице, чем то, что могло быть вызвано непоправимой утратой отрывка — Juste ciel! [107] Не прошло и двух минут после того, как бедняга самым нежным образом с ней распростился, — неверная его возлюбленная отдала его gage d'amour [108] одному из лакеев графа — лакей отдал молоденькой швее, — а швея скрипачу с моим отрывком, в который он был завернут. — Неудачи наши переплелись между собой — я вздохнул — и вздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах —
— Какое вероломство! — воскликнул Ла Флер. — Какое несчастье! — сказал я —
— Я бы не сокрушался, мосье, — проговорил Ла Флер, — если бы она его потеряла. — Я тоже, Ла Флер, — сказал я, — если бы я его нашел.
Нашел я его или нет, это будет видно дальше.
АКТ МИЛОСЕРДИЯ
ПАРИЖ
Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника. Я не придаю большого значения многому из того, что вижу среди бела дня на больших открытых улицах. — Природа стыдлива и не любит играть перед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненную ею отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжины французских пьес, взятых вместе, — хотя они безусловно изящны; — и каждый раз, когда мне предстоит более торжественное выступление, чем обыкновенно, я не задумываясь беру из них тему для моей проповеди, ведь они годятся для проповедника не хуже, чем для героя — а что касается текста, то — «Каппадокия, Понт и Азия, Фригия и Памфилия» — подойдет к ней с таким же успехом, как и всякий другой текст из Библии.
Есть длинный темный проход, ведущий от Opera comique в одну узкую улицу; им пользуются немногие посетители театра, терпеливо дожидающиеся fiacre'a [109] или желающие спокойно пойти пешком по окончании оперы. Ближайший к театру конец этого прохода освещается тоненькой свечкой, но свет ее пропадает еще раньше, чем вы прошли половину пути, а возле дверей свеча служит скорее для украшения, чем для практического применения: вам она представляется неподвижной звездой самой последней величины; она горит — но, насколько нам известно, миру от нее мало пользы.
Возвращаясь домой по этому проходу, я различил в пяти или шести шагах от дверей двух дам, стоявших рука об руку спиной к стене, должно быть, в ожидании фиакра, — так как они были ближе к дверям, то я решил, что им принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояние ярда или немного более, стал спокойно ждать — благодаря черному костюму я был почти незаметен в темноте.
