Вирджиния Вулф - Годы
Шум улицы смолк вдали. Здесь было очень тихо. В конце октябрьского дня, когда мертвые листья падают с деревьев, старая площадь, затянутая дымкой, выглядела потертой и обветшалой. Дома сдавались конторам, общественным организациям и людям, чьи фамилии были указаны на дверных косяках. Весь квартал казался Элинор чужим и зловещим. Она подошла к дверям старого здания в стиле королевы Анны с тяжелыми резными козырьками и нажала на верхний из шести или семи звонков. Над ними были написаны фамилии, некоторые — даже не на табличках, а на визитных карточках. Никто не появился. Элинор толкнула дверь и вошла. Она поднялась по деревянной лестнице с резными перилами, некогда великолепными, но пришедшими в упадок. На глубоких подоконниках стояли кувшины с молоком, под которые были подложены счета. Кое-где оконные стекла были разбиты. На верхнем этаже, у двери Делии, тоже стоял кувшин, но пустой. Ее визитная карточка была приколота к стене булавкой. Элинор постучала и стала ждать. Ни звука. Она нажала на ручку. Дверь была заперта. Элинор прислушалась. Окошко сбоку от двери выходило на площадь. Голуби ворковали в древесных кронах. Уличное движение давало о себе знать приглушенным гулом. До Элинор доносились крики разносчиков газет: умер… умер… умер… Листья падали. Она повернулась и стала спускаться по лестнице.
Элинор брела по улице. Дети расчерчивали мостовую мелом на квадраты; женщины, выглядывая из верхних этажей, рыскали по улице алчными, недовольными глазами. Комнаты сдавались только одиноким мужчинам. В окнах виднелись таблички с надписями: «Меблированные комнаты» или «Ночлег и завтрак». Элинор гадала, что за жизнь течет за тяжелыми желтыми шторами. В этих трущобах и обитает моя сестра, подумала она, поворачивая назад. Наверное, Делия часто ходит здесь одна по вечерам. Элинор вернулась на площадь, поднялась по лестнице и опять постучала в дверь. Ни звука в ответ. Она немного постояла, глядя на падающие листья, слыша крики мальчишек-газетчиков и воркование голубей в древесных кронах. «Только ты, крошка. Только ты, кро…» Лист упал на землю.
По мере того как иссякал день, движение на Черинг-Кросс становилось все оживленнее. Ворота вокзала всасывали и пешеходов, и экипажи. Люди двигались быстро, как будто в здании вокзала скрывался демон, который мог бы разгневаться, если бы его заставили ждать. И все-таки они находили мгновение, чтобы остановиться и схватить газету. Облака то собирались, то раздвигались — то скрывая солнце, то позволяя ему сиять. Колеса и копыта расплескивали грязь — то темно-бурую, то текуче-золотистую; из-за общего гомона и грохота почти не был слышен пронзительный щебет птиц, сидевших на карнизах. Одноколки звенели и проезжали, звенели и проезжали. В одном из дребезжащих экипажей сидел плотный краснолицый мужчина с цветком в папиросной бумаге — полковник.
— Эй! — крикнул он, когда экипаж проезжал мимо ворот, и выставил руку в люк на крыше. Затем он высунулся и получил газету. — Парнелл! — воскликнул полковник, нащупывая очки. — Надо же, умер!
Экипаж покатил дальше. Полковник перечитал новость два или три раза. Умер, повторил он, снимая очки. Он ощутил что-то вроде облегчения, даже с оттенком торжества, и прислонился спиной к углу кабины. Что ж, сказал себе полковник, он умер — этот беспринципный авантюрист, этот подстрекатель, источник всех бед, этот… Тут в полковнике всколыхнулось некое чувство, связанное с его дочерью, — какое точно, он не смог бы сказать, но оно заставило его нахмуриться. Так или иначе, теперь его уже нет, подумал он. Как же он умер? Покончил ли с собой? Ничего удивительного в этом не было бы… Так или иначе, его нет, и дело с концом. Полковник сидел, держа в одной руке скомканную газету, а в другой — цветок в папиросной бумаге. Экипаж свернул на Уайтхолл… Его было за что уважать, подумал полковник, проезжая мимо палаты общин, — о других такого не скажешь. А насчет процесса о разводе болтали много чепухи. Полковник выглянул из окна. Экипаж приближался к улице, где раньше он всегда останавливался и оглядывался. Полковник повернул голову и посмотрел направо, вдоль улицы. Общественный деятель не может себе такого позволить, подумал он. Он слегка кивнул, и экипаж поехал дальше. Теперь она написала мне и просит денег. Очередной дружок оказался скотиной — как и предполагал полковник. Она потеряла всю свою привлекательность, думал он. Сильно располнела. Что ж, он может позволить себе великодушие. Он вновь надел очки и принялся читать деловые новости.
Теперь смерть Парнелла ничего не изменит, думал полковник. Если бы он прожил подольше, скандал выдохся бы со временем… Полковник поднял голову. Экипаж, как обычно, поехал кружным путем.
— Налево! — крикнул полковник. — Налево! — Возница, как всегда, свернул не туда.
В цокольном этаже дома на Браун-стрит[27] слуга-итальянец, без пиджака, читал газету. В комнату вбежала служанка со шляпкой в руке.
— Смотри, что мне подарили! — воскликнула она.
В качестве искупления за беспорядок в гостиной леди Парджитер подарила ей шляпку.
— Элегантно, правда? — Служанка надела широкополую итальянскую шляпку набок и позировала перед зеркалом. Шляпка была будто свита из стеклянных волокон.
Антонио пришлось отложить газету и поймать служанкино запястье — из чистой галантности, потому что она не была красавицей, а повадки ее были карикатурой на то, как ведут себя девушки в холмистых городках Тосканы. Однако перед крыльцом остановился экипаж. Две лошадиные ноги замерли у перил. Придется встать, надеть пиджак, подняться по лестнице и открыть дверь, в которую уже позвонили.
Он не торопится, подумал полковник, ожидая у порога. Волнение, вызванное смертью, уже почти улеглось в нем, хотя весть о ней еще продолжала пульсировать в его сознании. Впрочем, это не помешало ему заметить, что его родственники заново отделали кирпичную кладку. И откуда у них лишние деньги? Троим сыновьям надо давать образование, да еще две девочки… Эжени, конечно, умная женщина, но лучше бы ей нанять горничную, чем брать этих итальяшек, которые, кажется, вечно глотают макароны. Тут дверь открылась, полковник начал подниматься по лестнице, и ему показалось, что он услышал смех где-то в глубине дома.
Приятная гостиная у Эжени, подумал он, стоя в ожидании. В комнате был беспорядок. В одном месте на полу валялись клочки бумаги — видно, кто-то что-то распаковывал. Они были в Италии, вспомнил полковник. На столе стояло зеркало. Вероятно, одна из вещиц, которые она там подобрала: такие штуки обычно и привозят из Италии. Старое зеркало, все в пятнах. Полковник расправил перед зеркалом галстук.
Однако я предпочитаю зеркала, в которых можно себя увидеть, подумал он, отворачиваясь. Пианино открыто. И чашка с чаем — полковник улыбнулся, — как всегда, полупустая. По всей комнате ветки с высохшими красными и желтыми листьями. Она любит цветы. Полковник был рад, что не забыл свое обычное приношение. Он выставил цветок в папиросной бумаге перед собой. Но почему в комнате полно дыма? Вот опять потянуло… Оба окна в соседней комнате были открыты, дым шел из сада. Траву, что ли, жгут? Полковник подошел к окну и выглянул. Да, точно — Эжени с двумя девочками. Развели костер. Магдалена, его любимица, подбросила целую охапку палых листьев — высоко, как могла, — и пламя взвилось огромным веером.
— Это опасно! — крикнул полковник.
Эжени отвела детей от огня. Они подпрыгивали от восторга. Вторая девочка, Сара, проскочила под материнской рукой, сгребла еще одну охапку листьев и тоже бросила в костер. Пламя взвилось огромным веером. Подошел слуга-итальянец и доложил о приходе гостя. Полковник постучал по оконному стеклу. Эжени обернулась и увидела его. Одной рукой она прижала к себе детей, а другой помахала полковнику.
— Стой на месте! — крикнула она. — Мы сейчас придем!
Клок дыма налетел прямо на полковника, глаза его заслезились, он отвернулся и сел на стул у дивана. Через секунду торопливо вошла Эжени, протягивая к нему руки. Он встал и взял ее руки в свои.
— Мы жжем костер, — сказала она. Глаза у нее блестели, волосы выбились из прически. — Поэтому я такая растрепанная, — добавила она, поднося руку к голове. Даже в неприбранном виде она исключительно хороша, подумал Эйбел. Красивая, крупная женщина, начинающая полнеть, заметил он, когда они пожали руки, но ей это идет. Такие женщины привлекали его гораздо сильнее, чем типичные розовощекие англичанки. Ее плоть походила на желтоватый и мягкий воск, глаза были темные, как у иностранки, а на носу — горбинка. Полковник протянул ей камелию, свой традиционный подарок. Негромко ахнув, Эжени вынула цветок из папиросной бумаги и села.
— Как мило с твоей стороны! — сказала она, подержала цветок перед собой, любуясь, а потом, по своему обыкновению, взяла стебелек губами. Ее движения всегда казались полковнику очаровательными.
