Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
— Эдгар должен сейчас вернуться и отвезти нас в Фон-Паризьен, — объявила она. — Почему бы и тебе, Карл, не поехать с нами? Теперь как раз идет сбор урожая, и, как адвокат, ты наверняка нашел бы несколько выгодных клиентов. Это лучше, чем без толку слоняться по Порт-о-Пренсу...
— Я подумаю, — ответил Карл.
— Почему не решить сразу? Что тебя останавливает? Эдгар приедет с минуты на минуту. Нужно быстро решить.
— А куда мне торопиться? Если нужно ехать в Фон-Паризьен только для того, чтобы встретить еще каких-нибудь Дезуазо, я, пожалуй, предпочту остаться...
Леони не настаивала. С Карлом всегда приходится быть начеку, говорить еще осторожнее, чем с двумя другими сыновьями, иначе, того и гляди, совсем его отпугнешь. О, конечно, она и в разговоре с ним держалась непререкаемо-властно, но прекрасно знала, что с этого сумасброда все станется: в любой миг возьмет и исчезнет, даже адреса не оставит... А если Карл порвет с семьей, авторитет Леони потерпит крах. Леони привыкла, чтобы все вокруг плясали под ее дудку, и очень не любила терпеть поражения. Быть может, она уже смутно ощущала приближение старости? Годы укрощают самые строптивые характеры. Все три ее сына остались холостяками — очевидно, так и не женятся никогда; значит, ни одной невестки, ни одного внука, которыми можно было бы покомандовать на старости лет.
Не за горами тот возраст, когда для себя лично уже не на что надеяться. Избрание Невера Дезуазо было последней прихотью Леони, последний раз показала она свою силу. Ей оставалось теперь одно: быть советчицей своих сыновей, направлять их дела и мысли. Когда речь шла о сыновьях, ее честолюбию не было границ. Какие только бои не предстояло им выдержать в тех политических джунглях, в которые она их толкала! Зная собственную ловкость и дерзость, она рассчитывала добиться для них многого, очень многого. Диожен, если только им как следует руководить, может пробить себе дорогу к высоким церковным постам. Даже на Карла она не хотела махнуть рукой.
Эдгар появился в десять часов утра. Семья собралась во дворе, под короссолем. Леони уселась в качалку, как в председательское кресло.
— ...Эдгар, говорят, тебя посылают туда в связи с делами ГАСХО. Говорят также, что скоро поведут кампанию против воду, что людей силой заставят отказаться от их лоасов... Я хотела бы, чтобы вы были со мной откровенны. Разумеется, вы избрали себе такие профессии, что приходится выполнять приказы высокого начальства, но всегда можно найти способ не делать того, что тебе не по душе, или уж по крайней мере выполнять приказы на свой лад... Если люди правду говорят — значит, от вас потребуют поднять руку на то, что составляет душу этой глухомани. Молодость безрассудна. Вспомните же, что у нашей земли есть свои обычаи, свои тайны, свои святыни, и всякий, кто посмеет их осквернить, будет сурово наказан! Вы, конечно, считаете себя взрослыми, но, разрази меня гром, я-то знаю, что вы еще дети. Если вы осмелитесь кощунственно посягнуть на то, что дорого народу, знайте: таинственные силы этой страны обрушатся на вас, повергнут в прах, отшвырнут, как жалких марионеток, — или вас там просто-напросто убьют. Благодарите небо за то, что у вас такая мать, как Леони Осмен! Я знаю, вы не можете ослушаться начальства, но обещайте мне ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной. Поверьте, дети, только гвинейская негритянка Леони сможет уберечь вас от опасности!
И долго еще шла беседа под старым короссолевым деревом.
V
— ...Эй, мальчик! Я кому велел пойти за кормом для свиней? Ты еще до сих пор не ушел?..
«Мальчик», иначе говоря Жуазилюс, искоса взглянул на «старую макаку» — на своего собственного крестного, генерала Мирасена. Жуазилюс метнул на него яростный взгляд, но не стал дожидаться нового окрика и убежал.
Генерал Сен-Фор Мирасен, «геал» Мирасен, как называли его в деревне, развалился в пестром гамаке; в руке он держал веер, на животе лежала глиняная трубка, на коленях — ременный кнут; обтянутый полотняным гамаком зад грозно навис над землей. Беззубый, ввалившийся рот Мирасена беспрерывно шевелился. У «геала» были потрясающие усы с загнутыми к носу кончиками, похожие на изящную фигурную скобку; густые завитки топорщились и лезли в рот; казалось, Мирасен, без устали жует растущую во рту шерсть. Вот длинная тощая рука свесилась вниз, пошарила по земле, цепкие тонкие пальцы схватили бутылку полынной водки, подцепили серебряную чарку — на миг сверкнула внутри позолота — и доставили добычу в гамак. Мирасен налил себе водки, выпил, поморщился, сплюнул струйкой коричневой слюны и, будто продолжая бесконечный монолог, снова зашевелил губами.
Жара уже спала, в розовых лучах заката листья плясали неистовую джигу. Небо между двумя мысами из свинцово-серых, позолоченных по краям туч казалось лазурным заливом, причудливым и нежным. В нем высились темные, обведенные оранжевой каймой горные цепи, топорщились перламутрово-бледные рифы, тянулись извилистые берега светлых фиордов, проплывали ладьи с розовыми парусами; по небу разбросано было множество островов — красные, оранжевые, охровые, шафрановые, коричневые, фиолетовые архипелаги. Светоносные перья, султаны, помпоны, воздушные леденцы и марципаны... А в глубине небесного моря просвечивали стебли лиловых водорослей, угадывались светлые диски медуз, и среди облачков зеленых брызг плыли страусы и фламинго, пролетали крылатые угри и карпы. То здесь, то там вставали на дыбы белые облачные кони. Вечерний пассат скользил над самой землей, овевая прохладой усталых крестьян, возвращавшихся домой с мотыгами на плече, а листья, это неутомимое племя танцоров, вслух поверяли друг другу свои секреты. Вдали, на краю равнины, равнины щедрой, плодородной, мерно дышавшей, как спящий человек, — неподвижное озеро тихо смотрело на таинственный обряд, совершавшийся в небесах. В серебристой озерной глади отражались облачные корабли и огромная облачная акула, медленно проплывавшая по небесному морю.
Жуазилюс просто забыл, что сегодня день, когда надо идти за кормом для свиней, а то ведь прогуляться в город — для него истое удовольствие! Мир еще не видал такого шалопая, как Жуазилюс. «Геал» Мирасен был втайне очень привязан к этому сорванцу, который хорохорился и дерзил, даже когда ему задавали хорошую взбучку. Пожалуй, крестный был единственным, кто умел укрощать Жуазилюса. Парень повиновался ему, но повиновался со злостью, словно сердитый зверек, готовый в любой миг царапаться, кусаться, драться.
Городок Фон-Паризьен и его окрестности по существу составляют одно целое. Горожане охотно собирали для свиней «геала» Мирасена очистки овощей, кожуру бананов и бататов, всякие стручки, отбросы, огрызки. Ни один человек не отказал бы в этом генералу. Жуазилюс обожал бродить по трем пыльным улицам, заходить во дворы, с невинным видом высматривать и вынюхивать все кругом, совать повсюду свой любопытный нос и, вернувшись в деревню, злословить напропалую. И какое блаженство было написано на его физиономии, когда он мог рассказать, что у господина Бонавантюра — водяной пузырь на пятке, что дочка мэтра Вертюса Дорсиля носит лифчики, в которых великолепно уместилась бы пара огромных дынь, что Анж Дезамо, налоговый инспектор, завел шашни с Александриной Аселём, женой землемера, — и уйму других не более пристойных вещей.
Занятный человек этот «геал» Мирасен! Он ведь и в самом деле генерал, служивший в прежней национальной армии, до того как янки оккупировали страну, — настоящий генерал, который и пороха понюхал, и под картечью погарцевал на коне, и с пушками дело имел. Этот полководец, едва умевший читать по складам, выиграл не одно сражение. Но явились американцы, и славным походам пришел конец. Теперь он жил в деревне, и все его владения состояли из клочка земли да ветхого домишки. С помощью десятка крестников он выращивал маис, просо, бататы, манго, бананы, разводил свиней и птицу, держал быка и трех коров. Генерал опять стал крестьянином...
Появились Аристиль Дессен, Инносан Дьебальфей и Теажен Мелон — три приятеля, которые частенько скрашивали одиночество генерала и поддакивали старику, слушая его нескончаемые рассказы. К тому же под гамаком, дразня и лаская взор, всегда стояла бутылочка... Впрочем, она манила не только наших троих дружков, но еще целую роту крестьян, и генерал никогда не испытывал недостатка в обществе. Это были простые деревенские люди, чей удел — изнурительный труд да соленый пот, люди, которые изредка могут пошутить, посмеяться, а отдыха не знают никогда. Нельзя сказать, чтобы они не испытывали привязанности к радушному хозяину. Нет. За тридцать лет соседства здесь образовались прочные, хотя и незаметные для постороннего наблюдателя узы, перед которыми бессильна мужицкая расчетливость и вечная забота о выгоде. Что греха таить! Хотя эти собственники владеют лишь жалкими клочками земли и живут впроголодь, все их помыслы обращены к одному: к барышу, к корысти. Много еще лет должно пройти, прежде чем заглохнут стяжательские инстинкты деревенского люда! А сейчас, навестив по старой дружбе Мирасена, они будут сидеть у него, пока есть под гамаком бутылка сахарной или полынной водки, судачить о соседях, отпуская соленые шуточки, озабоченно толковать о дождях, о засухе, об урожае, слушать разинув рот речи генерала о новых временах, его умиленные воспоминания о былом золотом веке и хвастливые рассказы о былых его подвигах.
