Джером Джером - Пол Келвер
— Может, попробуем нанять лакея? — предложил отец.
— Да где ты его найдешь, в воскресенье-то? — простонала матушка. — Всю неделю мы репетировали, и у нее стало неплохо получаться.
— Накроем на кухне, и дело с концом. Нечего тут нюни разводить, — предложила тетка, складывая салфетки. Она как-то по-хитрому их перегибала, и выходили из салфеток кораблики.
Каким бы диким ни казалось ее предложение, но иного выхода не было.
Кто-то тихонько постучал в дверь.
— Нет-нет, — в панике заметался отец, не попадая в рукава сюртука. — Гостям еще рано!
— Это, должно быть, Барбара, — успокоила его матушка. — Она обещала зайти помочь мне переодеться к обеду. Впрочем, зачем переодеваться, если обеда не будет? — Ни во что хорошее матушка не верила.
Не успела она произнести эти слова, как в комнату ворвалась Барбара. Я знал, что это стучалась Барбара. В те годы я ощущал ее приближение за десятки ярдов.
Она нас всех расцеловала. Ее движения были столь порывисты, что казалось, будто она чмокнула в щечку всех одновременно. Она сразу поняла, что что-то неладно.
— Обеда не будет, — хихикнул отец. — Мы решили прикинуться дурачками: ждали, дескать, вас вчера. Так что извините, гости дорогие. То-то рожи они скорчат!
— Ну что ты, обед будет, да еще какой! — улыбнулась матушка. — Накроем на кухне. Обед-то готов, да вот подавать его некому. — И она объяснила, что стряслось.
Барбара обмерла; ее нежное личико мгновенно помрачнело, но не надолго. Она сверкнула глазами и сказала:
— Ничего страшного, я кое-что придумала. Будет вам прислуга.
— Милочка моя, ведь ты же здесь никого не знаешь, — завела свою песню матушка. Но Барбара уже открыла дверь. Через секунду ее и след простыл.
Барбара ушла, и вновь все помрачнели.
— Что за скотский район, — сказал отец. — Одна гостиница на всю округу.
— Развлекай гостей как знаешь, Льюк, — сказала матушка, — А я пойду наложу на себя руки.
— Не болтай ерунды, Мэгги! — вскричал отец, выходя из себя. — Пусть на стол подает кухарка, если уж на то пошло.
— Где же это видано, чтобы на стол подавала кухарка? — вскипела матушка. — Да и видок у нее, не приведи Господь!
— Может, попросить Фэн? — вкрадчиво шепнул отец.
Матушка ничего не сказала, только посмотрела. Этого оказалось достаточно.
— А Пол? — не сдавался отец.
— Вот уж спасибо! — отрубила матушка. — Делайте со своим сыном, что хотите, но мой лакеем никогда не будет!
— Ничего не поделаешь, тебе пора одеваться, — печально сказал отец.
— Повязать фартук много времени не займет, — буркнула матушка.
— Жаль. Я сгораю от любопытства увидеть тебя в новом платье, — сказал отец. Это расхожая фраза — так положено говорить по этикету, и она ровным счетом ничего не значит. Но отец мой не был человеком светским, и в словах его не было никакого лицемерия — он действительно боялся упустить редкую возможность полюбоваться на матушку в новом туалете.
Потом-то матушка призналась с горечью, как всегда говорят, сознавая всю суетность своих желаний, — что она сама с нетерпением ожидала увидеть себя в новом платье. Обоим так стало жалко друг друга, что намечавшаяся было ссора тут же погасла.
— Льюк, я так старалась! Мне все это не нужно, я думала только о тебе, — сказала матушка. — Я знаю, ты пригласил важных людей. Конечно же, они помогли бы тебе.
— Что ты, Мэгги, какое мне до них дело? — возразил отец. — Я думал, что тебе будет приятно. Чем же они мне помогут? Лишь ты, дорогая, — моя единственная надежда и опора.
— Я в этом не сомневаюсь, дорогой мой, — сказала матушка. — Давай пошлем всех гостей к черту.
Загремел засов; кто-то вошел в дом. Мы вскочили и замерли, напряженно вслушиваясь.
— Одна! — вздохнула матушка. — Нечего было и бегать, все попусту.
Дверь в гостиную открылась.
— Прошу пардону, мэм, — сказала незнакомка. — Вам, кажись, требуется горничная?
Она стояла в дверях, и был на ней передничек (откуда только берутся такие переднички!), а на золотых волосах красовался чепчик (откуда только берутся такие чепчики и такие золотые волосы!).
— А ты будешь у меня на побегушках, — велела она мне; на сей раз матушка только рассмеялась. — Сиди здесь, будешь делать что скажут. Я скоро вернусь — Затем она повернулась к матушке:
— Вы уже привели себя в порядок, мэм?
Впервые в жизни я увидел матушку — да и вообще женщину — в вечернем туалете — не на картинке, а живьем, и, сказать по правде, слегка обомлел. Всего лишь слегка, но это стало заметно: матушка покраснела и накинула на ослепительно белые плечи шаль, сделав вид, что ее знобит. Но Барбара прикрикнула на нее: дескать, грешно прятать такую красоту, и отец величественным жестом снял с матушкиных плеч шаль, да так ловко, что было ясно, что это ему не впервой, и, упав на колено, с церемонной почтительностью поднес матушкину руку к губам. Барбара, стоящая за матушкиным креслом в торжественной позе, велела мне последовать его примеру, ибо именно так воспитанные люди ведут себя на приеме у королевы. Я опустился на колено и робко взглянул в лицо — нет, не матушки, а какой-то незнакомой мне прекрасной дамы. Так я впервые понял, что делает с человеком одежда.
Но то все были декорации из другого спектакля. Светлый праздник кончился, едва успев начаться, и наступили черные дни. Поэтому та сцена из рыцарских времен так врезалась мне в память.
Вскоре отношения между родителями сделались напряженными. Матушка с ненавистью смотрела на отца и поносила его последними словами; обычно отец выслушивал ее попреки молча, бешено сверкая глазами и кривя рот в бессильной злобе; но иногда он взрывался, выкрикивая какие-то бессвязные проклятья, и, хлопнув дверью, вылетал из комнаты. Но стоило ему уйти, как глаза матушки теплели и наполнялись слезами. Я боялся сразу же бежать за отцом, но когда через несколько часов скандал забывался, я шел к нему в кабинет и видел, как он сидит в темноте, сжав голову руками.
Стены были тонкие, и я не мог уснуть, слыша, как они бранятся, — то на повышенных тонах, то переходя на ледяной шепот, и тогда их взаимные попреки были особенно жестокими. Я страдал.
Родители становились друг другу чужими; к одиночеству они не привыкли, им было необходимо, чтобы хоть кто-то был рядом, и они искали моей близости. Мне они, конечно, ничего не говорили, да я бы ничего и не понял. Когда матушка начинала плакать, она прижимала меня к себе, и с каждым рыданием ее объятия становились все крепче. В такие минуты я ненавидел отца — зачем он доводит ее до отчаяния? А когда отец сажал меня на колени, и я смотрел в его добрые глаза, то начинал сердиться на матушку — зачем она его так ругает?
Мне казалось, что к нам в дом вползла какая-то гадкая, жестокая тварь и встала между отцом и матушкой. Теперь они не видят друг друга, им кажется, что один смотрит в глаза другого, а на деле на него злобно смотрит жуткий призрак. Во мне крепла уверенность в реальности существования этой гадины, и мне казалось, что я могу очертить в воздухе ее контуры, что я ощущаю холодок, когда она пробегает мимо. Эта гадина таилась в нищете наших убогих комнат, готовая в любой момент просунуть свою злорадно ухмыляющуюся морду между моими родителями. Вот она подползает к матушке и что-то вкрадчиво нашептывает ей на ушко; а вот она подлетает к отцу, затыкает ему рот и рявкает — вроде бы его голосом, а вроде бы и не его. Иногда я слышал, как эта тварь, забившись куда-нибудь под шкаф, гнусно хихикает.
И по сей день я вижу, как она бесшумно крадется за мужчиной и женщиной, шагающими по жизни рука об руку; терпеливо выжидает она мгновение, когда можно будет просунуть между ними свое мурло. Я читаю любовный роман и знаю, что эта тварь читает вместе со мной: я чувствую ее у себя за спиной и слышу подленький смех. Герои романа объясняются в любви, но до меня не доносятся их страстные шептанья — в неверном свете вечерних сумерек я вижу все ту же притаившуюся гадину. Вот герои, взявшись за руки, пошли по залитой лунным светом дорожке, а она тут же устремилась им вслед.
А имя этого призрачного чудовища — Тень Угасшей Любви. Что же тебе делать, читатель? Бежать его или все же вступить в его пределы? В долине, где его обитель, страшно — крутом мрак, пути не видно. Но помни: это испытание водой и огнем, которое посылает нам.
Любовь, и если ты веришь —.оно тебе не страшно. Горят и тонут лишь маловеры и отступники. А в конце темного ущелья — солнечная долина, где вы со своей любимой вновь обретете друг друга.
Описать обед во всех подробностях я не могу — мне досталось лишь сладкое; дело в том, что новоявленная горничная вошла в раж, и должность мальчика на побегушках оказалась отнюдь не синекурой, действительно пришлось побегать, и лишь урывками, сквозь щелку в двери я мог следить за ходом событий. Удалось понять лишь одно — почетным гостем был мистер Тайдельманн или Тидельманн как точно — я запамятовал, в чем сознаюсь со стыдом — ведь его имя (правда, с добавлением „и K°“), выведенное огромными буквами, красовалось на всех глухих стенах и заборах в окрестностях Лаймхаус-рич. Это был дряхлый старик. Он беспрестанно пыхтел и шевелил губами. И эта развалина сидела по правую руку от матушки! И матушка — подумать только! — всячески заискивает перед этой образиной, то и дело кричит ему в ухо (вдобавок ко всем прочим физическим недостаткам он оказался глухим, и всякий раз, когда к нему обращались, подносил руку уху и недовольно кричал: „А? Что? Что вы там сказали? Нельзя ли погромче?“), улыбается, подкладывает лучшие куски. Да и все лебезят перед этим старикашкой. Даже Хэзлак, человек грубый и к комплиментам не приученный (что, впрочем, не мешало ему быть приятным собеседником), рассыпался перед ним мелким бесом. Побагровев от натуги, он орал через стол, славословя какой-то порошок, который, как я понял, выпускал этот самый Тидельманн.
