Мариано де Ларра - Сатирические очерки
Так что избегайте первого удара рогами и не дожидайтесь второго. И поймите, что лишить нас, батуэков, возможности льстить – это значит лишить нас жизни. Необходимо довольствоваться утверждением в каждой напечатанной заметке, что пьеса была просто превосходной; что все актеры, включая и тех, кто не участвовал в представлении, превзошли самих себя (это выражение весьма многозначительно, хотя вряд ли найдется хотя одна живая душа, способная разъяснить, что оно значит); что оформление спектакля было выдающимся; что зрители единодушно вознаградили его овациями; что последняя выдумка представляет собой summum [114] человеческого познания; что здание, фонтан и монумент – это все новые чудеса света; что все прочее покоится на солиднейшем основании и самых счастливых предзнаменованиях; что мир и слава, счастье и довольство достигли апогея; что холера минует Батуэкию, описывая на своем пути остроугольные треугольники (а хорошо известно, что каждый, выписывающий при ходьбе подобные фигуры, далеко уйти не может). Выпады здесь допускаются только в тавромахии, ибо эти выпады не наносят оскорбления никому, кроме быков; можно включить также кое-какой анализ последней книжки, не очень точно пересказав содержание какого-нибудь анакреонтического стихотворения,[115] в которой Филлиде высказывают парочку немного двусмысленных, но приятных пустяков; да еще какого-нибудь сонетика, написанного на случай (этого рода произведения, как и всякий плод, нравятся лишь когда они поспели во время). А об остальных темах – молчок. Ибо новости не для того существуют, чтобы их сообщать; политика – растение чужеродное для нашей страны; мнение высказывают только глупцы, осмеливающиеся иметь свое собственное мнение; а истина находится в положенном ей месте. К тому же язык нам дан для того, чтобы молчать, точно так же как предоставлены нам свобода воли для того только, чтобы потрафлять вкусам других, глаза – для того, чтобы видеть лишь то, что нам желают показать, слух – для того лишь, чтобы услышать то, что нам пожелают сказать, а ноги – для того, чтобы шагать туда, куда нас ведут.
И я знаком, сеньор бакалавр, с человеком, возражавшим одному из тех, которые расхваливают нынешнее наше блаженное состояние; и выставлял он при этом вполне очевидные и ясные доводы, каждый раз повторяя: «Значит, у нас все хорошо?» На это ему было отвечено так, как ответил Боссюэ[116] горбуну: «Для нас, батуэков, друг мой, лучше и не может быть».
Вот так-то и получилось, Андрес, что батуэки, которым давняя привычка к молчанию парализовала язык, оказываются неспособными даже приветствовать друг друга при встрече, простодушно и малодушно опасаются собственной тени, когда вдруг видят ее на стене, отказываются рассуждать даже наедине с самим собой, чтобы не нажить врагов, и кончают тем, что умирают именно от страха умереть, что является самым жалким видом смерти. Совсем так, как случилось с одним больным, которому врач-бруссист[117] запретил принимать пищу, ибо, как этот врач утверждал, в случае если больной поест, ему угрожает гибель. Через некоторое время больной, следовавший установленному диетическому режиму, умер от голода.
Впрочем, дорогой Андрес, признаюсь тебе, что молчание влечет за собой много выгод, и в доказательство сошлюсь лишь, не приводя многих примеров, на опасные последствия и длинный хвост событий (этот хвост более похож на бумажку, ради шутки прикрепляемую к спине человека, чем на хвост), к которым привели слова, произнесенные на заре человечества, а именно слова, которые высказал Еве змий по поводу истории с яблоком. Это было первое испытание, когда слова уже начали проявлять свои опасные свойства и обнаруживать, для чего они понадобятся в этом мире. Если бы не было языка, что сталось бы, Андрес, со сплетниками, столь зловредной язвой любого упорядоченного государства? Что сталось бы с адвокатами? Без языка не существовало бы и лжи, не понадобилось бы изобретать кляп, никто не ввел бы нас в искушение согрешить, нашептывая что-нибудь нам на ухо, не было бы болтунов и бакалавров, которые, как известно, подобно червями моли, разъедают любой порядок. Все это, как я полагаю, убедило тебя еще в одном преимуществе, которым обладают батуэки перед остальным человечеством, батуэки, которым столь присуще чувство страха, то бишь осторожности, чувство, заставляющее их хранить молчание. Я скажу тебе даже больше: по-моему, только тогда они достигнут вершины блаженства, когда перестанут говорить то малое, что они еще осмеливаются сказать. Хотя уже сейчас их разговоры столь легковесны, что походят на легкое, прерывистое дуновение ветерка, шелестящего листвой в ветвях кипариса на обширном кладбище. Только прекратив совсем разговоры, они вкусят сладость вечного кладбищенского покоя. А для того, чтобы ты убедился, что не только бог относится неодобрительно к излишним разговорам, как это было доказано выше, сошлюсь еще на один авторитет, напомнив тебе о знаменитом греческом философе (нечего тебе махать руками, услышав про философа!), который в течение пяти лет обучал своих учеников молчанию, прежде чем начал обучать чему-либо иному, это была прекрасная идея, и именно эту учебную дисциплину стоило бы ввести. Из чего я заключаю, уже утомившись, что каждый батуэк – это Платон, и мне кажется, что здесь не так уж преувеличил твой друг бакалавр.
P. S. Я забыл рассказать тебе, что когда я в последний раз уезжал из Батуэкии, распространился слух, будто бы батуэки заговорили. Бедные батуэки! И они сами поверили в это!
Приверженец кастильской старины[118]
Я переживаю теперь тот возраст, когда не очень хочется нарушать заведенный с давнего времени жизненный распорядок. У меня есть основания испытывать отвращение ко всякого рода переменам, ибо стоит мне только оставить родные пенаты и нарушить принятую систему, как вслед за обманутыми ожиданиями приходит самое искреннее раскаяние. Усвоив, однако, от наших предков кое-какие правила старинного этикета, которого они в свое время придерживались, я вынужден принимать иногда приглашения, ибо отказ от некоторых из них мог бы показаться грубостью или по меньшей мере напускным и нелепым жеманством.
Несколько дней тому назад я бродил по улицам в поисках материала для моих будущих статей, Погруженный в свои мысли, я несколько раз ловил себя на том, что простодушно улыбаюсь собственным мыслям, машинально шевелю губами, и только столкновение с кем-нибудь из прохожих напоминало мне время от времени о том, что разгуливать по мадридским мостовым дело не очень подходящее для поэтов и философов. Иронические улыбки и жесты удивления, которыми не раз провожали меня прохожие, наводили на мысль о том, что монологи не должны произноситься публично. Не раз, огибая угол, я сталкивался с людьми, которые были так же рассеянны и так же спешили, как и я, и понял при этом, что люди рассеянные не относятся к числу эластичных тел, а столкновение с ними мало приятно и весьма чувствительно. Что же должен был почувствовать я, когда чья-то рука (что это была рука, я понял уже после) вывела меня из этого состояния, нанеся мне страшной силы удар по плечу, которое, к несчастью, вовсе не было похоже на мощные плечи Атланта.[119]
Не желая показать, что столь энергичный способ приветствия был мне не по нутру и что я отвергаю дружеское расположение человека, выразившего свои чувства так бурно, что я целый день не мог разогнуться, я хотел было обернуться и посмотреть, кто же был мой добрый знакомый, который так зло со мной обращается. Но уж если приверженец кастильской старины находится в шутливом расположении духа, то он непременно использует полный набор своих шуток.
Каким же образом, спросите вы, он выразил свое расположение и любовь ко мне? Он обхватил меня сзади, закрыв мне глаза ладонями, и заорал: «Отгадай, кто?», очень довольный успехом своей милой шутки.
«Отгадать, кто? Скотина, вот кто», – хотел я ему ответить. Однако сообразив, кто это мог быть, я заменил мое определение равнозначным: «Ты – Браулио», – сказал я ему. Услышав мой ответ, он отнимает руки, хохочет, хватаясь за живот, приводит в смятение всю улицу и привлекает всеобщее внимание.
– Отлично, дружище! Но как же ты узнал меня?
– Кому же еще быть, как не тебе?
– Так ты уже вернулся из своей Бискайи?
– Нет, Браулио, я все еще там.
– Ты все такой же шутник. Сам понимаешь, это вопрос батуэка. А я рад, что ты здесь. Кстати, завтра мой день рождения.
– Прими мои поздравления.
– Пожалуйста без церемоний. Ты знаешь: я человек простой и держусь старых добрых кастильских обычаев. У нас все попросту и без затей, а потому я хочу, чтобы и ты не церемонился. Считай себя приглашенным.
– Куда?
– Ко мне на обед.
– Это невозможно.
– Никаких отговорок!
