Джордж Элиот - Мельница на Флоссе
— Мисс Мэгги, вам велено сейчас же идти вниз, — сказала Кезия, поспешно входя в комнату. — Батюшки! Что вы натворили! В жизни такого пугала не видела.
— Перестань, Кезия, — сердито сказала Мэгги. — Уходи.
— Но, говорю вам, мисс, вам велено сейчас же идти вниз — так приказала ваша матушка, — повторила Кезия, подходя к Мэгги и беря ее за руку, чтобы поднять с полу.
— Уйди, Кезия, я не хочу обедать! — крикнула Мэгги, отталкивая ее руку. — Не пойду я вниз.
— Ну, как знаете, мне недосуг вас ждать. Я должна прислуживать за столом, — ответила Кезия, выходя из комнаты.
— Мэгги, глупая, — сказал Том, заглядывая в дверь минут десять спустя, — почему ты не идешь обедать? Там целая куча сластей, и мама велит, чтобы ты шла. Ну чего ты ревешь, — экая ты нюня.
О, это ужасно! Том так жесток и бессердечен! Если бы оп сидел на полу и плакал, Мэгги тоже заплакала бы вместе с ним. И обед, наверно, вкусный, а она так хочет, так хочет есть. Ах, как ей тяжело!
Однако Том был не так уж жесток. Он не собирался плакать, и горе Мэгги не мешало ему с удовольствием предвкушать сладкое, но он подошел к ней и, прижав ее голову к своей, тихо сказал, стараясь ее утешить:
— Значит, не придешь, Мэгги? Хочешь, я привесу тебе кусочек рулета, когда съем свой, и драчену, и разных разностей?
— Хочу-у-у, — протянула Мэгги, чувствуя, что жизнь становится несколько более сносной.
— Хорошо, — сказал Том, выходя. Но у самых дверей он снова обернулся и добавил: — А все же лучше спускайся, знаешь. Там на десерт — орехи и настойка из буквицы.
Когда Том ушел, Мэгги перестала плакать и задумалась. Его участливые слова немного смягчили ее горе, а орехи и настойка стали предъявлять свои законные права.
Медленно поднялась она с пола, усыпанного прядями срезанных волос, медленно спустилась вниз. Здесь, прислонившись плечом к косяку, она заглянула внутрь, когда дверь в столовую приотворилась. Она увидела Тома, и Люси, и пустой стул между ними, а рядом на столике дрочену. Это было выше ее сил. Она проскользнула в комнату и направилась к своему месту. Но не успела она сесть, как пожалела об этом, и ей снова захотелось очутиться наверху.
При виде ее миссис Талливер чуть не хватил удар: тихонько вскрикнув, она уронила большую ложку, которой набирала подливку, прямо в блюдо — с самыми неприятными последствиями для скатерти. Кезия, не желая волновать хозяйку в то время, когда та режет мясо, не открыла ей истинной причины того, почему Мэгги отказалась спуститься вниз, и миссис Талливер думала, что речь идет не более чем о приступе упрямства, за которое Мэгги сама себя наказала, лишившись половины обеда.
Возглас миссис Талливер заставил все глаза обратиться туда, куда был устремлен ее взор; щеки и уши Мэгги запылали огнем, а дядюшка Глегг, седой добродушный джентльмен, воскликнул:
— Ну и ну! Что это за маленькая девочка? Да я совсем ее не знаю. Уж не на дороге ли вы ее подобрали, Кезия?
— Гляди ты, ведь это она сама обрезала себе волосы, — вполголоса сказал мистер Талливер мистеру Дину и от души рассмеялся. — Видели вы такую негодницу?
— Ну, мисс, и смешной же у тебя теперь вид, — заметил дядюшка Пуллет; и, вероятно, ни разу в жизни слова его никому не причиняли такой острой боли.
— Фи, как не стыдно! — громко произнесла тетушка Глегг тоном самого сурового порицания. — Маленьких девочек, которые стригут себе волосы, следует сечь и сажать на хлеб и воду, а не пускать за стол вместе с дядюшками и тетушками.
— Да, да, — подхватил дядюшка Глегг, желая обернуть эту угрозу в шутку, — я думаю, ее нужно отправить в тюрьму, там ей остригут остальные волосы — вот и подравняются.
— Она стала еще больше похожа на цыганку, чем раньше, — сказала тетушка Пуллет с жалостью в голосе. — Какая обида, сестрина, что девочка такая смуглая; мальчик-то беленький, ничего не скажешь. Боюсь, как бы ей это не повредило в жизни.
— Она гадкая девочка и хочет разбить своей маме сердце, — проговорила миссис Талливер со слезами на глазах.
На Мэгги сыпался град упреков и насмешек. Сперва ее щеки вспыхнули от гнева, который на некоторое время, очень ненадолго, дал ей силы для внутреннего отпора, и Том решил, что, вдохновленная появлением рулета и дрочены, она стойко все перенесет. Под этим впечатлением он шепнул: «Ой, не могу, Мэгги, говорил я тебе, что влетит». Он сказал это из дружеских чувств, но Мэгги подумала, что Том радуется ее позору. И без того слабое сопротивление рухнуло, к горлу подкатил какой-то ком, и, вскочив со стула, она подбежала к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и громко расплакалась.
— Полно, полно, девонька, — принялся утешать ее отец, прижимая к себе, — ну что за беда; твое право было их обрезать, коли они тебе мешали. Брось плакать, отец не даст тебя в обиду.
Целительный бальзам нежности! Мэгги не забыла ни одного из этих случаев, когда отец «не давал ее в обиду»; она хранила их в своем сердце и думала о них многие годы спустя, когда все толковали, что мистер Талливер плохо выполнил свой долг по отношению к детям.
— Ох, и балует же твой муж этого ребенка, Бесси! — громко произнесла «в сторону» миссис Глегг. — Это ее погубит, ежели ты не примешь мер. Мой отец так своих детей не воспитывал, иначе не бывать бы нашей семье такой, какая она есть.
К этому времени расстройство миссис Талливер из-за семейных неприятностей достигло, видимо, того предела, за которым наступает полное безразличие. Не обратив внимания на слова сестры, она откинула назад ленты чепчика и с немой покорностью судьбе принялась раскладывать рулет. Десерт принес Мэгги полное избавление, так как детям разрешили взять настойку и орехи в беседку, — день был очень теплый, — и с живостью букашек, выбравшихся из-под направленного на них зажигательного стекла, они выбежали из дома и помчались наперегонки по саду, где только-только стали набухать на кустах почки.
У миссис Талливер были особые основания отпустить детей. Теперь, когда покончили с обедом и мысли больше не были заняты едой, наступил подходящий момент, чтобы сообщить о планах мистера Талливера относительно Тома, и самому Тому при этом лучше было не присутствовать. Дети привыкли, что о них говорят так свободно, словно они птицы и ничего не понимают, как бы они ни вытягивали свои шейки и ни прислушивались; но в данном случае миссис Талливер проявила необычную осмотрительность, так как за последнее время по некоторым признакам убедилась, что учение у пастора для Тома — перспектива столь же малоприятная, как, например, обучение у констебля. Миссис Талливер со вздохом признавалась себе, что ее муж все равно сделает по-своему, что бы там ни говорили сестрица Глегг или сестрица Пуллет, но, во всяком случае, если дело обернется худо, никто не сможет ее упрекнуть, что она согласилась на безрассудный поступок мужа, ни слова не сказав своей родне.
— Мистер Талливер, — прервала она беседу своего мужа с мистером Дином, — не пора ли уже рассказать тетушкам и дядюшкам, что ты решил насчет Тома?
— Ладно, — довольно резко ответил мистер Талливер, — я готов кому угодно сказать, что я решил с ним сделать. Я решил, — продолжал он, глядя на мистера Глегга и мистера Дина, — я решил послать его к мистеру Стеллингу, пастору в Кинг-Лортоне… Очень, говорят, сведущий человек, он Тома на ум наставит.
Среди присутствующих пронесся шепот удивления, как это бывает в сельской церкви, когда священник коснется с кафедры житейских дел своей паствы. Для тетушек и дядюшек было полной неожиданностью узнать, что планы мистера Талливера как-то связаны с пастором. Что до дядюшки Пуллета, он вряд ли был бы больше сбит с толку, если бы мистер Талливер заявил, что собирается послать Тома к лорду-канцлеру. Мистер Пуллет принадлежал к тому ныне вымершему классу английских йоменов, которые одевались в тонкое сукно, платили высокие налоги и подати, исправно ходили в церковь и уничтожали по воскресеньям праздничный обед, столь же твердо веря в то, что между британской церковью и государством нет никакого различия, как в то, что солнце вертится вокруг земли. Печально, но факт — у мистера Пуллета было смутное представление, что епископ — это нечто вроде баронета, который может быть, а может и не быть священнослужителем, и так как пастор его прихода был человек родовитый и состоятельный, мысль о том, что священник выступает в роли учителя, настолько противоречила всем его понятиям, что совершенно не укладывалась в голове. Я знаю, в наш просвещенный век трудно поверить в столь глубокое невежество, но поразмыслите, каких блестящих результатов может достигнуть при благоприятных условиях человек, одаренный природными способностями. А дядюшка Пуллет отличался как раз исключительной природной способностью к невежеству. Он-то первый и выразил вслух свое недоумение.
