Эдит Уортон - Итан Фром
— А помнишь, я здесь нашел твой медальончик, — сказал он, вороша носком сапога кусты черничника под снегом.
— Конечно, помню! Я еще удивилась, до чего ты зоркий.
Она присела на ствол дерева, освещенный солнцем; он опустился рядом.
— Ты тогда была красивая, как картинка, в своей розовой шляпке! — сказал Итан.
— Ох, наверно, это шляпка была красивая, а не я! — засмеялась Мэтти, польщенная.
Впервые за все это время они решились заговорить вслух о своем взаимном влечении, и на минутку Итану показалось, что он свободен и ухаживает за девушкой, на которой хочет жениться. Он смотрел на ее волосы, и его тянуло снова прикоснуться к ним и сказать Мэтти, что они пахнут лесом; но найти для этого подходящие слова он не умел.
— Итан, пора ехать, — сказала вдруг Мэтти и встала. Он продолжал рассеянно глядеть на нее, не вполне отрешившись от власти своих грез, и машинально отмахнулся:
— Много еще времени…
Они стояли, не сводя друг с друга глаз, и каждый словно старался вобрать в себя и навсегда удержать черты другого. Он столько собирался сказать ей, но здесь, у озера, где роились летние воспоминания, сказать ничего не мог — и, повернувшись, молча пошел вслед за нею к саням. Когда они снова проезжали сосновой рощей, солнце уже скрылось за холмами и стволы из красноватых сделались серыми.
По кружной дороге между полями они выбрались на проселок, ведущий в Старкфилд. На открытом пространстве было еще совсем светло; горы на востоке сияли холодным алым отблеском заката. По пути им попадались купы деревьев, похожие на взъерошенных птиц, спрятавших голову под крыло, — с приближением ночи деревья как будто теснее прижимались друг к другу. Небо понемногу бледнело и на глазах отдалялось от земли, и земля от этого казалась еще более одинокой и унылой.
Повернув к Старкфилду, Итан спросил:
— Ты что-нибудь надумала, Мэтт? Она немного помедлила.
— Попробую опять наняться в магазин…
— Ты же знаешь, что эта работа не по тебе. Целый день на ногах, в духоте — ты и в прошлый раз едва выжила.
— Я теперь стала сильная, не то что раньше.
— Вот-вот, поздоровела мало-мальски на свежем воздухе, так теперь хочешь, чтобы все пошло насмарку!
На это возразить было нечего, и разговор снова на некоторое время прервался. Итан не сводил глаз с дороги, любой отрезок которой был ему чем-то памятен: вот тут они с Мэтти стояли, тут смеялись, там просто молчали… На каждом шагу прошедшее цеплялось за него и тянуло назад.
— А у отца твоего нету родственников, чтоб могли тебе помочь?
— Есть-то они есть, да я к ним не пойду. Собравшись с духом, он заговорил глухим голосом:
— Ты знаешь, Мэтт, я бы все сделал для тебя, если б мог…
— Я знаю, Итан…
— Но я не могу!
Она не ответила, но Итан почувствовал, что плечи у нее задрожали.
— Ох, Мэтт, — вырвалось у него, — если б я мог сейчас с тобой уехать — все бы бросил, пропади оно пропадом!
Она повернулась к нему и вытащила из-за пазухи листок бумаги.
— Я… я у тебя нашла вот это.
И хотя в воздухе уже темнело, он сразу узнал свое прощальное письмо к жене — то самое, которое он начал прошлой ночью и позабыл на столе.
Мгновенное изумление сменилось бурным приливом радости.
— Мэтт, а ты? Ты согласилась бы уехать со мной?
— Ох, Итан, Итан, что теперь об этом говорить? — И она исступленно порвала письмо на мелкие клочки, которые, кружась, упали в снег.
— Нет, ты скажи! Скажи! — молил он.
Она помедлила, потом сказала тихо-тихо, так что ему пришлось пригнуться к ней почти вплотную:
— Я и сама об этом думала, особенно летом, по ночам, когда луна мне спать не давала.
Волна нежной благодарности захлестнула Итана.
— Так, значит, ты еще с лета?..
Она ответила не раздумывая, словно давно уже вела отсчет времени от этого дня:
— С того раза, как мы были на Черном озере.
— Стало быть, ты потому тогда подошла и дала мне кофе первому?
— Не знаю. Разве первому? Я сначала ужасно огорчилась, что ты не захотел со мной пойти на этот пикник, а когда я тебя потом на берегу увидела, то подумала — а вдруг ты нарочно сделал круг, пошел домой мимо озера, и я сразу так обрадовалась!
В молчании они доехали до места, где дорога ныряла в заросший гемлоком овражек у поворота на фромовскую лесопилку; и пока сани спускались под гору, вместе с ними, словно черная пелена, ниспадавшая с раскидистых ветвей, в лощину спустилась темнота.
— Я связан по рукам и ногам, Мэтт, — снова начал он. — Я ничего не могу, ничегошеньки.
— Ты хоть пиши- мне время от времени, Итан.
— Да что письма, какой в них прок! Мне надо, чтоб вот я протянул руку—и ты рядом. Я хочу для тебя все делать, хочу, чтоб ты никаких забот не знала. Всю жизнь хочу с тобой быть — ив беде, и в болезни.
— Ты не думай, я не пропаду.
— И без меня проживешь? Ты это хочешь сказать? Замуж, что ли, выйдешь?
— Ох, Итан! — задохнулась Мэтти.
— Я как представлю тебя с другим, так прямо сам не знаю, что со мной творится… Кажется, скорей готов тебя в могиле увидеть!
— И пускай бы, пускай бы я умерла! — прорыдала Мэтти.
Ее слезы вмиг отрезвили Итана, и он тут же устыдился своей безрассудной вспышки.
— Полно, что ты! Не надо так говорить! — сказал он тихо.
— Почему же не надо, раз это правда? Я с самого утра только и думаю, как бы мне умереть!
— Мэтт, прекрати! Не смей так говорить!
— Ни от кого я в жизни добра не видела, кроме как от тебя!
— И так не говори! Каково мне это слушать, когда я для тебя пальцем не могу шевельнуть?
— Ну и что? Все равно это правда!
Они были уже на вершине Школьной горки; внизу под ними, в ранних сумерках, раскинулся Старкфилд. В гору от поселка весело катили щегольские санки, которые скоро вынеслись им навстречу, оглушив их переливчатым звоном бубенцов, так что они едва успели выпрямиться и придать лицу безразличное выражение.
В домах вдоль главной улицы уже засветились огоньки, и было видно, как то тут, то там распахивались калитки — жители понемногу расходились по домам. Итан тронул гнедого кнутом, и тот немного прибавил шагу.
Подъезжая к краю деревни, они услышали ребячий гомон и увидели на пустыре у церкви ораву мальчишек с салазками, которые, вдоволь накатавшись, разбегались в разные стороны.
— День-два теперь не будет у них забавы, — сказал Итан, взглянув на небо. — Похоже, оттепель идет.
Мэтти не отозвалась, и он добавил:
— А ведь мы вчера сами собирались покататься!
Она по-прежнему не отвечала, и, повинуясь безотчетному желанию как-то скоротать тот последний мучительный час, который им еще оставалось провести вместе, он заметил с некоторой непоследовательностью:
— Правда, странно, что мы так толком и не покатались? Один-единственный раз выбрались, прошлой зимой.
— Меня ведь в Старкфилд редко отпускали, — проговорила она.
— И то верно, — согласился Итан.
Они приближались к началу спуска. Между смутно белевшей в темноте церковью и черной завесой варнумовских елок дорога на Корбери круто уходила вниз; на ней не было ни души. Итан и сам не знал, что подтолкнуло его сказать:
— А хочешь, я тебя сейчас прокачу? Она недоверчиво засмеялась:
— Что ты, у нас времени нет!
— Времени хоть отбавляй. Давай прокатим!
У него было только одно желание — подольше оттянуть тот момент, когда надо будет поворачивать к Корбери-Флэтс.
— А как же эта… новенькая? — в нерешительности проговорила Мэтти. — Она ведь будет ждать на станции.
— Подождет, ничего с ней не сделается! Не ей, так тебе пришлось бы ждать. Пошли!
Властная нотка, прозвучавшая в его голосе, заставила ее подчиниться, и когда он соскочил с козел и подал ей руку, она не стала упираться и только сказала, растерянно оглядываясь по сторонам:
— А где же мы салазки возьмем?
— Будут и салазки! Вон, видишь, стоят под елками.
Он накинул медвежью полсть на гнедого, который покорно стоял у обочины, в задумчивости понурив голову; потом схватил Мэтти за руку и потащил за собой.
Она послушно уселась на санки, а он умостился сзади, обхватил ее рукой и притянул к себе вплотную, так что ее волосы касались его щеки.
— Ну, как ты там, Мэтт? Все в порядке? — крикнул он — почему-то так громко, словно она была на той стороне улицы.
Она повернула голову и сказала:
— Ужасно темно, Итан. Ты увидишь, как съезжать? Он расхохотался с видом превосходства: — Да я по этой горе с завязанными глазами съеду! — и Мэтти тоже засмеялась, словно радуясь его бесстрашию.
Тем не менее он минуту помедлил, напряженно вглядываясь в покатую ледяную плоскость. Наступало самое обманчивое время суток — тот час, когда остатки дневного света смешиваются с вечерней мглой и в этой путанице дня и ночи искажаются расстояния и пропадают ориентиры.
