Юрий Герман - Лапшин
Васька слушал защитника с недовольным лицом, а прокурора — с довольным и кивал головой, когда прокурор поносил Тамаркина. Тамаркину дали пять лет, и он, слушая приговор, как бы даже удивился, что, в общем, дешево отделался, но вслед за этим сделал мутные глаза и поискал сзади себя в воздухе, точно ему было дурно.
— Просто-таки артист! — говорил Васька по дороге в управление. — Верно, Иван Михайлович?
Лапшин просидел у себя в кабинете до половины первого и уже собирался уходить, когда позвонил телефон. Адашова спрашивала, не приехал ли Ханин.
— Нет, — сказал Лапшин, — у меня он не был и мне не звонил.
От звука ее голоса к лицу у него прилила кровь, он вытер платком шею и покашлял. Адашова сказала, чтобы он приехал к ней, и он поехал, хотя знал, что лучше не ездить. Опять сидели на подоконнике, и опять у Адашовой были старательные глаза, а он пытался не смотреть на нее, на ее розовый, ненакрашенный рот и не видеть ее испуганного выражения, — он знал теперь, отчего лицо у нее испуганное и зачем он ей нужен, когда Ханина нет. Ни с кем больше она не могла говорить о Ханине, а с ним могла, и она это делала, не жалея Лапшина. Меньше всего она думала о нем — она думала только о своей любви к Ханину и о том, как бы эта любовь не показалась Лапшину унизительной, и если говорила осторожно, то не для Лапшина, а для себя самой. Она выспрашивала его о Ханине и о покойной Лике, и о том, как они жили, и о том, какая у них была в Ленинграде квартира, и что за человек была Лика. И в тоне ее Лапшин чувствовал ревность, и чувствовал, что ей было бы приятно, если бы он сказал о Лике худо и об их жизни худо. Но он говорил как раз обратное, и ему было приятно, что ей тяжело.
— Да вы же сами Лику видали! — говорил он. — Она веселая, и простая, и гостеприимная, и умная была, чего там! Жили — каждому завидно…
Лапшин взглянул на нее. Щеки у нее горели, и в глазах было уже другое выражение — злобное.
— Конечно, — сказала она, — Лика бы а а прелестная женщина.
Сидя на подоконнике, она грызла печенье. Крошки сыпались ей на колени, она стряхивала их частыми движениями ладони и молчала.
— Ну, я поеду, — сказал Лапшин.
— Уже? — спросила она. — А может, пойдем в ресторанчик?
Пошли в ресторанчик. Есть Лапшин не мог и не знал, что нужно делать в ресторанчике, когда играет музыка и все кругом пьяные.
— Нет, тут плохо! — сказала Адашова. — Проводите меня.
Он проводил, и когда возвращался домой, то подумал, что каждый день ходить на свои собственные похороны — невеселое занятие.
А утром очень рано приехал Ханин, сел на постель к Лапшину, разбудил его и стал рассказывать о Москве и о том, что теперь уже выяснилось, летит он или нет…
— Так летишь? — спросил Лапшин.
— Да конечно же лечу! — сказал Хании. — Все уже установлено окончательно.
— А куда?
— Мое дело, — сказал Ханин, — моя маленькая тайна.
Лицо у него было измученное и веселое. Он закрывал один глаз и, надавливая пальцами висок, спрашивал:
— Вторые сутки мигрень. Неужели нельзя ничем помочь?
Разбудил Ваську и подарил ему металлический никелированный зажимчик неизвестного назначения, Патрикеевне подарил апельсин из мыла, и Ашкенази — великолепную сигару.
— Вот и приехал старик о дом! — говорил он, расхаживая по комнате. — Все ему рады, всем гостинцев привез, хороший, мягкий, добрый старичина, благодетель…
Потом, упершись тростью Ваське Окошкину в живот, спрашивал:
— Женился? Да женился или нет? Не женился?
А когда Лапшин уже собрался уходить, он вдруг заспрашивал о спектакле: как прошло и как играла Адашова?
— Ничего, — хмуро сказал Лапшин. — Ты сам погляди.
— Я ей конфет привез, — сказал Ханин, — Наташке-то…
В выходной день Ханин попросил у Лапшина автомобиль съездить в оранжерею за цветами для Ликиной могилы. Патрикеевна вдруг сказала, что лучше не просто положить цветов, а лучше посадить, и что если Ханин купит рассады, то она поедет вместе с ним и посадит.
— Давай, если ты такая добрая, — с удивлением сказал Ханин. — Поедем.
Поехал и Лапшин. По дороге взяли с собой Адашову, долго все вчетвером ходили по душной оранжерее за Патрикеевной и смотрели, как она выбирает и препирается с садовником. Наташа ела миндаль и не поднимала глаза — она еще больше осунулась за это время, и еще больше веснушек выступило на ее лице.
На кладбище она не подошла близко к могиле, а стояла опершись плечом на ствол молодой березы и не отрываясь смотрела на Ханина, который, сидя на корточках, без шляпы, помогал Патрикеевне сажать цветы.
Был теплый вечер, пахло влажной землей и молодыми березами, и на кладбище, где-то за еще черными, но уже покрытыми налившимися почками ветвями, смутно белели двое людей. Они ходили меж могил, переговаривались, и порой женский голос пел:
Лишь гимназистка с синими глазами…
И оба смеялись.
— Ты не дави, не дави на цветочки-то! — говорила Патрикеевна Ханину. — Не жми их…
Он робко улыбался, и почему-то, глядя на него, казалось, что он сейчас замахает своими длинными руками и улетит, и в этом не будет ровно ничего удивительного, а удивительно, что он сажает цветы и сидит на корточках.
Лапшин нашел себе камень и, удобно устроившись на нем, курил папиросу, глядел то на Ханина, то на Адашову и, тоскуя, думал, что хорошо бы сейчас ехать по длинной-длинной дороге на возу и дремать.
Опять женский голос лукаво запел:
Лишь гимназистка с синими глазами…
Назад ехали молча, одна Патрикеевна ворчала, и Лапшину было жалко и больно смотреть на Наташу.
Она, как давеча, ела свой миндаль, рот у нее запекся, и лицо было страдающее и злое.
Ночью Ханин трещал на машинке, а когда кончалась страница, пел:
Та гимназисточка…
У него была бессонница. Он стыдился ее и, глотая веронал, говорил, что это от живота.
16
В канун Первого мая Васька Окошкин сообщил, что женится, а первого, после парада, в полной форме и даже в перчатках, пришел домой за вещами.
— Ух у тебя вещей! — говорила ему Патрикеевна, швыряя на середину комнаты носки, старый ремень и грязные гимнастерки. — За твоими вещами на грузовике приезжать. На, бери вещи! — Вещи ему подай!..
— И синий штатский пиджак, — плачущим голосом говорил Васька, — там в кармане был такой футлярчик металлический…
Лапшин и Ханин сидели на стульях рядом, и обоим было жалко, что Васька уезжает.
— Жалованье мне заплати! — сказала Патрикеевна. — В чем дело?
— И была у меня еще такая вещичка из клеенки, — ныл Васька, — что ты, правда, Патрикеевна?…
— А сам ищи! — сказала Патрикеевна. — Раз так, то ищи сам! Хошь бы десятку подарил; дескать, на, старуха, купи себе пряничков, пожуй. Не буду искать!
Она села, выставила вперед свою деревяшку и с победным видом встряхнула стриженой головой. Только что у себя в нише она выпила мерзавчик водки, и теперь казалось, что ее все всегда обижали и что надо наконец найти правду.
— Тяпнула небось, — сказал Васька, запихивая все свое добро в корзинку и в чемодан.
— На свои тяпнула, — сказала Патрикеевна. — На твои не тяпнешь.
— Ура! — сказал Васька.
Уложив вещи, Васька сел на свою кровать, на которой уже не было матраца и подушек, и помолчал. Ему было чего-то неловко и казалось, что Лапшин недоволен.
— На свадьбу не зовешь? — спросил Ханин.
— После получки, — сказал Васька, — обязательно.
Патрикеевна вдруг засмеялась и ушла в нишу.
— Психопатка! — обиженно сказал Васька.
Он вообще был склонен сейчас к тому, чтобы обижаться.
Поговорили о делах, о комнате, в которой Васька будет теперь жить, о теще.
— Теща ничего, — вяло сказал Васька, — только все меня за руку берет. Задушевная!
— А ты держись! — сказал Ханин, помолчал и засмеялся.
— Чего, Носач, потешаетесь? — спросил Васька.
— А ничего, — сказал Ханин, — мне на секунду показалось, что ты не очень хочешь туда ехать.
— Пустяки, — сказал Васька и стал надевать перед зеркалом фуражку.
Фуражка у него была новая, и надевал он ее долго: сначала прямо, потом несколько наискосок и кзади. Ханин следил за ним, поднял руку и крикнул:
— О-то-то! Хорош!
— Хорош?
— Хорош, — сказал Ханин.
— Ладно, — сказал Васька. — До свиданьица!
Он подошел к Лапшину, подщелкнул каблуками и козырнул, глядя вбок.
— Будь здоров, Вася! — сказал Лапшин и подал Окошкину руку.
— Не поминайте лихом! — сказал Васька, по-прежнему глядя вбок.
— Чего там! — сказал Лапшин.
Попрощавшись с Ханиным, Васька взял корзину, чемодан и постель. Лицо у него сделалось совсем обиженное.
— Легкой дороги! — сказала Патрикеевна из ниши и захохотала.
