Джон Фаулз - Мантисса
Довольно долго она ничего не отвечает. Приподнимается на локте и отирает не до конца высохшую влагу с глаз.
— Полагаю, вам не очень трудно вообразить пару-тройку сигарет? И — зажигалку и пепельницу?
Он поднимается, словно забывчивый хозяин, принимающий гостью.
— О, конечно. Какой-нибудь особый сорт?
— У меня такое чувство, что я скорее всего любила бы турецкие сигареты.
— С травкой?
Она энергично трясет головой:
— Нет, нет. Уверена — этот период у меня уже позади.
— Хорошо.
Он трижды быстро щелкает пальцами — большим и указательным. Тотчас же рядом с ней на кровати возникают пепельница из оникса, золотая зажигалка и серебряная сигаретница; это происходит так быстро, что она в испуге отшатывается. Потом берет овальной формы сигарету. Склонившись над закутанной в зеленое фигуркой, он дотягивается до зажигалки и подносит ей огня. Она выдыхает душистый дым, затем держит сигарету в пальцах, изящно отведя руку.
— Спасибо.
Плотно стянув на груди полы халата, она подвигается и садится прямо; потом незаметно и тщательно подтыкает халат под мышки. Он снова заботливо склоняется над ней:
— Что-нибудь еще?
Она устремляет на его заботливое лицо застенчивый, чуть опечаленный взгляд:
— Знаете… боюсь, я слишком многого требую… Мне кажется, я самую малость близорука.
— Милая девочка, что же ты сразу не сказала? Какую оправу ты предпочитаешь?
Она затягивается сигаретой, теперь глядя на дверь, выдыхает облачко дыма; потом обращает на него тот же застенчивый взгляд:
— Мне думается, я обычно носила бы такие голубоватые очки, с большими круглыми стеклами, в золотой оправе. Кажется, специалисты называют их «Джейн Остен»[57].
— Такие?
К ней протягивается его рука с очками.
— Блеск! Очень любезно. — Она надевает очки, прилаживает дужки и поднимает на него смущенный взор. — Такая глупость. Все эти мелочи. Смешные детали.
— Нисколько, нисколько. Что еще?
— Только если это не доставит вам беспокойства.
— Пожалуйста, прошу.
— Просто этот зеленый… — Она трогает пальчиком халат. — Подозреваю, это не совсем я.
— Выбирай.
— Что-нибудь такое… как темное вино? Как сок тутовых ягод? Я не знаю, припоминаете ли вы то место у Пруста…[58] О, это прелестно! Само совершенство! Именно то, о чем я думала. Спасибо огромное.
— Кофе?
— Нет. — Она взмахивает рукой с сигаретой. — Это замечательно.
— Не стоит благодарности. Просто еще одна пара строк.
— Действительно. Но все равно — спасибо.
Несколько минут она молча курит, рассматривая собственные босые ступни, виднеющиеся из-под полы нового халата. Он сидит на стуле. Наконец, с робкой улыбкой, она произносит:
— Майлз, мне не хотелось бы снова затевать спор… я могу называть вас «Майлз»?
— Пожалуйста.
— Вы были настолько любезны, что всего минуту назад заметили, что — хотя меня на самом деле и не существует — мне отныне будет все же позволено иногда высказываться (вы назвали это консультациями) по поводу наших отношений.
— Совершенно верно. Ты, например, говорила об определенных степенях элементарной свободы… Это я учел.
— Только… Ну, я хочу сказать… прошу простить мне попытку снова перековать наши орала на мечи, но мне кажется, вы все-таки стараетесь в одиночку устанавливать законы, касающиеся нашего совместного будущего.
— Это мне и в голову не приходило. Я просто высказал некоторую идею. Вполне открыт к любой дискуссии. Тебе что-то не нравится?
Она разглаживает халат.
— Ну, просто я подумала бы, что вам удалось бы более успешно добиться желаемого результата, если бы вы рассматривали все случившееся до сих пор как некую сюрреалистическую преамбулу… ну, если хотите, обратный ход нормального нарративного развития… к совершенно иному типу отношений между нами, включив их в гораздо более реалистический внешний контекст. — Она снова разглаживает халат на коленях. — Контекст, в котором мы встретились бы совершенно нормально и между нами развились бы совершенно обычные дружеские отношения. Я, разумеется, имею в виду, ну… эту вот сторону… как мы все время только и делаем, что отправляемся вместе в постель. Может быть, мы порой могли бы вместе отправиться и в театр. Обсуждать прочитанные книги. Посещать выставки. В таком вот роде.
— А-а.
— Я бы решилась предложить, поскольку все эти наскучившие постельные сцены уже имели место в фантастической преамбуле, вы могли бы найти гораздо более спокойный, гораздо более современный тон повествования и сконцентрировали бы внимание на более серьезных, взрослых предметах. Взять хотя бы наш культурный фон. Или вот, например, политика. Проблема абортов. Насилие на улицах. Ядерное разоружение. Экология. Киты. Белый хлеб. Все то, что мешает нам полностью сблизиться друг с другом.
— Те самые — более тонкие — нюансы этакого либерального Angst'a?[59]
— Совершенно верно.
— И что, ты видишь… культурный фон для себя самой?
— Мне кажется, я хотела бы быть… может быть, выпускницей Кембриджа? Специальность — английский язык? Чувствую, я могла бы опубликовать одну-две книги стихов… Не очень успешных с коммерческой точки зрения, но в определенных кругах заслуживших вполне солидную репутацию. Что-нибудь в таком роде. Я могла бы быть заместителем главного редактора в каком-нибудь литературном журнале.
— Очень сдержанная, утонченная, высокоморальная девица?
— Если только вы не считаете, что это слишком тщеславно с моей стороны. Слишком не похоже.
— Что ты, что ты. Вовсе нет.
Она скромно опускает взгляд:
— Благодарю вас.
— Ну а я?
Она постукивает сигаретой об оникс пепельницы.
— Ну что ж. Вас я, пожалуй, вижу в роли преуспевающего бизнесмена с неявно выраженными художественными интересами. Имеющего весьма слабое представление о том, что такое — я, каково мое окружение, да и вообще о мире за стенами его кабинета. Делающего деньги. Полагаю, я могла бы сказать, что я его смущаю, даже пугаю превосходством своего интеллектуального опыта, гораздо более интеллектуальной среды, в которой работаю. Понимаете? — Она на миг замолкает, потом поспешно добавляет: — Исключительно для того, чтобы создать реалистический контраст всему вот этому. Само собой разумеется.
— Понятно.
Она с минуту рассматривает его сквозь голубоватые стекла очков, потом поднимает руку и приглаживает спутавшиеся волосы, снова тщательно и как бы незаметно подтыкает халат.
— Майлз, я хотела бы сказать вам кое-что — теперь, когда мы стали более открыты друг другу. Я чувствую, что была некстати эмоциональна и прямолинейна несколько минут тому назад. Я вполне способна сочувствовать вашим проблемам. Особенно потому, что — как я понимаю — я сама составляю одну из них. Я сознаю, какое всепоглощающее значение господствующая капиталистическая гегемония придает сексуальности. И как трудно всего этого избежать. — Она слегка подтягивает колени и теперь сидит чуть боком, подогнув ноги, укрытая пурпурным халатом. Бросает на собеседника открытый, может быть немного совиный, взгляд через очки. — Я хочу сказать, ты, разумеется, можешь все это сделать, как ты находишь нужным. Если чувствуешь, что тебе не под силу то, что предлагаю я. Это вполне возможно.
— Но мне хотелось бы попробовать.
— Серьезно, я ведь вовсе не настаиваю.
— Мне кажется, вы исключительно великодушны ко мне. Ведь я так безобразно все напутал.
— Я же понимаю — нужно не только брать, но и давать.
— Ну да. Только я до сих пор брал, ничего не давая.
Она пожимает плечами:
— Поскольку в техническом смысле я просто не существую…
— Но вы существуете! Вы только что продемонстрировали наличие у вас собственной воли.
Она строит чуть презрительную moue[60], как бы осуждая себя:
— Ну что ты, какая воля? Шепоток инстинкта.
Минуты две в палате царит тишина. И снова она разглаживает махровый пурпур:
— Просто божественный цвет. Обожаю приглушенный пурпур.
— Я рад.
Она молчит, потом возобновляет разговор на серьезные темы:
— Кроме всего прочего, мне не хотелось бы, чтобы ты испытывал чувство вины из-за… из-за того, что только брал… Я не так уж слепа к биологическим реалиям жизни. Мне было бы неприятно, если бы ты решил, что я просто синий чулок. Твои ласки… ты скорее всего и сам заметил. То, что ты заставил меня делать в самом начале… вопреки самой себе, я… Что-то во мне было затронуто.
— От этого, я думаю, все становится еще хуже. Я беспардонно воспользовался тем, что вы — нормальная женщина.
— Но ведь и я вела себя не лучше. Это повествование о сатире… — От отвращения к себе она прикрывает ладонями глаза.
