Сэмюэль Беккет - Мечты о женщинах, красивых и так себе
Белаква изучил предприятие.
— J'ai le degofit tres sfir,[279] — сказал он.
— Что ты говоришь? — взорвалась Смеральдина.
— Сообщите господину Зауэрвайну, — надменно сказал Мандарин, — что сейчас мы не считаем возможным посетить его мастерскую, но мы более чем рады знать, что он дома. — Он удостоил присутствующих хитрым взглядом.
— Говори за себя, — огрызнулась Смеральдина, — разве ты еще не все испортил?
— Мое прекрасное новое авто, — вкрадчиво пел Валтасар. По крайней мере, вот мужчина, вдруг подумалось Смеральдине.
— Бел, — сказал Мандарин.
— Сэр, — отозвался Белаква.
— Еще один грязный и подлый немецкий механик.
— Altro che,[280] — сказал Белаква.
— Что ты говоришь, — кипела Смеральдина, — что он говорит?
— Это по-португальски. Родная, сделай одолжение, скажи от меня господину Зауэрвайну или Зауэршвайну…
— Бел!
— Алло, — откликнулся Белаква.
— Ты идешь?
— А планерист? — сказал Белаква.
— Бел, ты ведь говорил, что хочешь посмотреть на портрет.
— Портрет?
— Черт побери, ты прекрасно знаешь, какой портрет, — грохнул Мандарин.
— Портрет, что он написал с меня в купальном костюме.
— Его рука, должно быть, дрожала, — сказал Мандарин, — когда он его писал.
— Скажи господину Зауэрвайну…
Смеральдина свистнула Валтасару и ринулась к двери.
— Смерри! — крикнул Белаква, с трудом поднимаясь на ноги.
— Прежде чем был Зауэрвайн, — изрек Мандарин, — есть мы.
— Какая муха ее укусила? — в отчаянии вопросил Белаква.
— С ней все будет в порядке, — сказал Мандарин. — Почему это происходит, я не знаю, она…
Голоса их будут отдаляться, возникать и умирать, слоги звучать, звучать и уходить, второй после первого, третий после второго, и так далее, и так далее, по порядку, пока наконец, после паузы, не прозвучит последний, и, если выпадет толика счастья, не наступит после последнего тишина…
— Что ж, — молвил Белаква, — наконец я могу сказать, что у меня на уме.
Мандарина сковала судорога внимания.
— В старом городе, — продолжал Белаква, — поправьте меня, если я ошибаюсь, сидит у окошка некая фройляйн Анита Фуртвенглер.
— Мудрость освещает меня, — воскликнул Мандарин, — я трепещу и полыхаю.
— Совершенство ее конечностей, — продолжал Белаква, — возносило меня к благодати иерусалимской. У меня есть адрес Авраамова лона.
— Zahlen![281] — позвал Мандарин. — Телефонируйте Траулеру!
— Истинная шекина,[282] — сказал Белаква, — это Женщина.
— Настасья Филипповна!
— В свои последние дни, — сказал Белаква, оставляя на столе сдачу, — верно хотели вы сказать?
— Может быть, — ответил Мандарин, — может, вы и правы.
Рассвет. Белаква позвонил в мастерскую герра Зауэрвайна. В его сердце — иссиня-черный серафим, оно истекало кровью.
— Смеральдина?
— Она ожидает вас, — сказал герр Зауэрвайн с презрением.
— От rosa mundi, — объяснил Белаква, — к rosa munda.[283]
[284]
— Может быть, и так, — сказал герр Зауэрвайн.
Ей очень нравился ресторанчик на горе, и Траулер повез их туда на своем замечательном автомобиле, выше и выше, от городских помоек — к снегам. Там они снова поцеловались, пролив только Богу ведомо сколько слез. Чтобы утешить его, она заказала тарелку супа, она заказала его огненно горячим, а еще горячего шоколада и пирожных — чтобы утешить себя. Осознав, что она сделала, он произнес:
— Восхитительная моя, я не хочу супа, я не люблю суп.
— А что тогда?
— Ничего, — сказал он. — Я хочу смотреть на тебя. — Он расплакался пуще прежнего. — Я хочу, — говорил он сквозь слезы, — смотреть в твои глаза, в твои прекрасные глаза, а потом — из окна на утро, а потом снова на тебя. Я не хочу супа, я ничего не хочу.
— Немножко горячего супчику, — улещивала его она, — тебе ведь полезно, да ведь? Nik?[285]
Вот чего он не выносил, так это когда его задабривали или выставляли идиотом в вопросах еды. Всякий суп был ему действительно ненавистен.
— Говорю же тебе, — сказал он раздраженно, — я не хочу эту чертову бурду, я не буду это есть. — Потом, обнаружив, что милая девочка обиделась, он сказал спокойнее: — Родная, позови его обратно, будь же хорошей девочкой и отмени заказ.
Она отменила суп. И набросилась на пирожные. Склонившись над тарелкой как кошка над молоком, она, бедная девочка, вовсю старалась не выглядеть жадной. То и дело она поднимала глаза от своего масляного пира, точно хотела убедиться, что он все еще здесь, готовый дарить и принимать поцелуи, вот только она утолит голод горячим шоколадом и пирожными. Она ела их изящно, вилкой, изо всех сил сдерживаясь, исполненная решимости не показаться ему жадной, часто останавливалась, осторожно вытирая губы бумажной салфеткой, а самый лакомый кусочек каждого пирожного оставляла на закуску. Она была как кормящаяся птичка, что радостно поклевывает пищу и вертит головкой посмотреть, все ли в порядке.
Закончив, она придвинулась ближе и принялась его лапать. Ему не хотелось, чтобы его лапали, его уже лапали сегодня столько, сколько он мог вынести, в другом месте; к тому же он рассчитывал, что герр Зауэрвайн и Валтасар, один или другой или оба вместе, ублажили Смеральдину. Могло ли случиться так, что они этого не сделали? Ладно, он на мгновение закрыл ей глаза руками, а потом отошел к окну и стал смотреть наружу. Может быть, худшее еще впереди, но в ту минуту он не мог позволить, чтобы его лапали и слюнявили, а тем более чтобы это делал идол. Все, что ему нужно, — это испытать несколько добрых уколов раскаяния и обдумать, как лучше вынести на воздух свой или, того лучше, их смешанный тихий вздох.
Спиной он ощущал ее раздражение и слышал, как она стала барабанить по столу ногтями. Она не оставила ни крошки от своего скромного кремово-шоколадного пира. Итак, почему он не идет? Он так и стоял спиной к ней, глядя в окно и игнорируя барабанную дробь. Его подташнивало от всех объятий, прижиманий и поцелуев, 0 т похотливого тисканья и блуждания рук… Вдруг ему стало дурно, он ощутил сильное желание выбежать вон и лечь в снег. Он прижал лицо к заиндевевшему стеклу. Это было чудесно, как глоток родниковой воды в темнице.
В пароксизме желания она затопала ногами, она задала дикий кошачий концерт.
— Бел, — мяукала она, — иди сюда. — Она отбила на столе марш вечерней зари. — Mus Dich haben, mus Dich haben… — Визг ее либидо снизился до гнусавого бормотания: — Haben, ihn haben…[286] — Что она имела в виду и какое удовольствие намеревалась из этого извлечь, остается только догадываться.
Ощутив новый приступ тошноты, он перевел лицо на другой участок холодного стекла. За спиной продолжалась невнятная воркотня. Словно капли падали в пустое ведро. Еще секунда — и он облюет весь пол.
Вдруг он повернулся кругом, выносить это дольше было невозможно, и сухо сказал:
— Мне нехорошо, мне нужно на воздух.
Она затихла и сгорбилась, ее голова лежала на коленях, а тяжелая, выгнутая спина выглядела совсем не элегантно. По крайней мере, больше не капало.
— Иди, — сказала она, не двигаясь с места.
О, ей не стоит злиться, он и так собирается.
Вопрос в том, идет ли она с ним или остается тут.
— Нет, — сказала она.
Что ж, замечательно, как ей будет угодно, тогда — Aufwiedersehen. Можешь оставаться там, думал он, глубоко ступая в снег, можешь скулить и истекать жидкостью, пока коровы не вернутся домой. Женщину, орущую как кошка, думал он, жаль не больше, чем гусей, которые ходят босиком. Он зачерпнул полную горсть снега с верхушки сугроба и умыл лицо. Это вернуло его к жизни. Explicit, сказал он вслух, и gratias tibi Christe.[287] Так оно и было. Хоть раз в жизни он сказал что-то правильно. Разумеется, не считая того, что ее частички сохранились в его сердце, как ветры в желудке человека, страдающего диспепсией, и время от времени давали о себе знать в виде сентиментальной отрыжки, которую никак не назовешь приятной. Она продолжала тревожить его как нечастые приступы сентиментальной изжоги, в общем и писать-то не о чем. Лучше, думал он, странная изжога, чем постоянные рези.
Так и случилось, не к чести их обоих. Она знала, и он знал, и Бог знает, что время пришло.
Конечно, в те несколько дней, что оставались до его отъезда в Гамбург, были еще слезы, и снова взаимные упреки, и снова слезы, и телячьи нежности, и беспорядочные ласки, и потная борьба, и фиаско — больное время. Но он знал, и она тоже. Все, кроме разве что объяснений и возни, кончилось тем новогодним утром, когда он шагнул из ресторанчика на горный воздух, предоставив ей начать новый год так, как ей заблагорассудится. У нее был обширный репертуар приемов и замечательное умение приспосабливаться. В последний раз он смотрел на нее сквозь пелену тошноты, и Смеральдина чудесным образом превратилась в икоту.
