Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— Такой порядок в отделении?
— Такой, ага.
— Жалко… — И обдирает три банана чуть ли не под носом у санитара, съедает их один за другим, а потом говорит: — если надо украсть для тебя пожрать из столовой, только скажи мне, Сэм.
Доел последний банан, шлепает себя по животу, встает и направляется к двери, но большой санитар загораживает выход и говорит, что здесь порядок: больные сидят в столовой, выходят все вместе в семь тридцать. Макмерфи смотрит на него, как будто не верит своим ушам, потом поворачивается к Хардингу. Хардинг кивает, тогда Макмерфи пожимает плечами и садится на свой стул.
— Не буду же я нарушать ваш дурацкий порядок.
Часы на стене столовой показывают четверть восьмого, врут, что мы сидит здесь только пятнадцать минут, ясно ведь, что просидели не меньше часа. Все кончили есть, отвалились, ждут, когда большая стрелка подползет к половине. Санитары забирают у овощей заляпанные подносы, а двоих стариков увозят обдавать из шланга. В столовой половина народа опустили головы на руки — вздремнуть, пока не вернулись санитары. Делать больше нечего, ни карт, ни журналов, ни головоломок. Спать или на часы смотреть.
А ему не сидится — обязательно надо что-нибудь устроить. Минуты две погонял ложкой объедки по тарелке и уже хочет новых развлечений. Зацепляет большими пальцами карманы, наклоняет стул назад и одним глазом уставился на часы. Трет нос.
— Знаете… Эти часы напомнили мне мишени на стрельбище в форте Райли. Я там первую медаль получил, медаль «Отличный стрелок». Мерфи-бьет-в-точку. Кто хочет поспорить на доллар, что я не запулю этим кусочком масла прямо в середку циферблата, ну ладно, вообще в циферблат?
Принимает ставки от троих, берет масло на конец ножа и швыряет. Масло прилипает к стене левее часов, сантиметрах в пятнадцати, и все дразнят его, пока он выплачивает проигрыш. А они все проезжаются насчет того, что, мол, бьет в точку или льет в бочку, но тут приходит маленький санитар после мытья овощей, все утыкаются в свои тарелки и замолкают. Санитар чует что-то в воздухе, но не понимает. Так бы, наверно, и не понял, только старый полковник Маттерсон все время водит глазами вокруг, и он замечает масло, прилипшее к стене, а когда замечает, показывает на него пальцем и заводит лекцию, объясняет нам своим терпеливым зычным голосом, как будто в его словах есть смысл:
— Мас-сло… Это республиканская партия…
Санитар смотрит, куда показывает полковник, а там масло сползает по стене, как желтая улитка. Санитар глядит на него, моргает, но не говорит ни слова, даже не обернулся, чтобы удостовериться, чьих рук дело.
Макмерфи толкает в бок соседей, шепчет им, вскоре они кивают, а он выкладывает на стол три доллара и отваливается на спинку. Все поворачивают свои стулья и наблюдают, как масляная улитка ползет по стене, замирает, собирается с силами, ныряет дальше, оставляя за собой на краске блестящий след. Все молчат. Смотрят на масло, потом на часы, потом опять на масло. Теперь часы идут.
Масло сползает на пол за какие-нибудь полминуты до семи тридцати, и Макмерфи получает обратно все проигранные деньги.
Санитар очнулся, оторвал взгляд от масляной тропинки и отпускает нас; Макмерфи выходит из столовой, засовывает деньги в карман. Он обнимает санитара за плечи и не то ведет, не то несет его по коридору к дневной комнате.
— Сэм, браток, вечер скоро, а я только-только отыгрываюсь. Надо наверстывать. Как насчет достать колоду из вашего запертого шкафчика, а я посмотрю, услышим мы друг друга или нет под эту музыку.
После все утро наверстывает — играет в очко, но уже не на сигареты, а на долговые расписки. Раза два-три передвигает игорный стол, чтобы не так бил по ушам громкоговоритель. Видно, что это действует ему на нервы. Наконец он направляется к посту, стучит в стекло, старшая сестра поворачивается со своим креслом, открывает дверь, и он спрашивает ее, нельзя ли выключить на время этот адский грохот. Она в своем кресле за стеклом спокойна как никогда — полуголые дикари не бегают, волноваться не из-за чего. Улыбка на лице держится прочно. Она закрывает глаза, качает головой и очень любезно говорит Макмерфи:
— Нет.
— Ну, хоть громкость убавить можете? Вроде не обязательно, чтобы целый штат Орегон слушал, как Лоуренс Уэлк весь день по три раза в час играет «Чай вдвоем»! Если бы чуть потише, чтобы расслышать ставки с другой стороны, я организовал бы покер…
— Вам было сказано, мистер Макмерфи, что играть на деньги в отделении есть нарушение порядка.
— Ладно, убавьте, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки — только приверните эту заразу!
— Мистер Макмерфи… — И замолчала, ждет, когда ее спокойный учительский тон произведет свое действие, уверена, что все острые прислушиваются к разговору. — Знаете, что я думаю? Я думаю, что вы ведете себя как эгоист. Вы не заметили, что кроме вас в больнице есть другие люди? Есть старые люди, которые просто не услышат радио, если включить его тише, старики, не способные читать и решать головоломки… Или играть в карты и выигрывать чужие сигареты. Музыка из репродуктора — единственное, что осталось таким людям, как Маттерсон и Китлинг. И вы хотите у них это отнять. Мы с удовольствием откликаемся на все предложения и просьбы, когда есть возможность, но прежде чем обращаться с такими просьбами, мне кажется, вы могли бы немного подумать о товарищах.
Он оборачивается, смотрит на хроников и понимает, что в ее словах есть правда. Он стаскивает шапку, запускает руку в волосы и наконец поворачивается к ней спиной. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к каждому их слову.
— Ладно… Я об этом не подумал.
— Я так и поняла.
Он дергает рыжий пучок волос между отворотами зеленой куртки, а потом говорит:
— Так, ага, а что если мы перенесем картежный стол куда-нибудь в другое место? В другую комнату. Например, куда мы сносим столы на время собрания. Она весь день стоит пустая. Отоприте ее для игроков, а старики пускай остаются здесь со своим радио — и все довольны.
Она улыбается, снова закрывает глаза и тихо качает головой.
— Вы, конечно, можете в удобное время обсудить ваше предложение с руководством, но боюсь, что все отнесутся к нему так же, как я: для двух дневных комнат у нас недостаточно персонала. Некому наблюдать за больными. И, если можно, не опирайтесь, пожалуйста, на стекло — у вас жирные руки, и на окне остаются пятна. Вы добавляете людям работы.
Он отдернул руку и, вижу, хотел что-то сказать, но смолчал, понял, что крыть ему нечем — разве что обругать ее. Лицо и шея у него красные. Он глубоко вздыхает, собирает всю свою волю, как уже было сегодня утром, просит извинить за то, что побеспокоил, а потом возвращается к картежному столу.
Вся палата понимает: началось.
В одиннадцать часов к двери подходит доктор и просит Макмерфи пройти с ним в кабинет для беседы.
Макмерфи кладет карты, встает и идет к доктору. Доктор спрашивает, как он спал, а Макмерфи в ответ только бормочет.
— Кажется, вы сегодня задумчивы, мистер Макмерфи.
— А-а, я вообще задумчивый, — отвечает Макмерфи, и они вместе уходят по коридору. Нет их, кажется, целую неделю, но вот идут обратно, улыбаются, разговаривают, чему-то очень рады. Доктор стирает слезы с очков, похоже, он в самом деле смеялся, а Макмерфи опять такой же горластый, дерзкий и хвастливый, как всегда. Таким же остается и во время обеда, а в час первый занимает место на собрании, лениво смотрит голубыми глазами из угла.
Старшая сестра входит в дневную комнату со своим выводком сестер-практиканток и с корзиной записей. Она берет со стола вахтенный журнал, нахмурясь, смотрит в него (за весь день никто ни о чем не донес), потом идет к своему месту у двери. Выкладывает папки из корзины на колени, перебирает их, покуда не находит папку Хардинга.
— Насколько я помню, вчера мы обсуждали затруднения мистера Хардинга и для начала неплохо продвинулись…
— Да… Прежде чем мы займемся этим, — говорит доктор, — позвольте вас на минуту перебить. Относительно нашего с мистером Макмерфи разговора, который состоялся утром у меня в кабинете. В сущности, воспоминаний. Вспоминали былые дни. Понимаете, у нас с мистером Макмерфи обнаружилось кое-что общее — мы учились в одной школе.
Сестры переглядываются, не понимают, что на него нашло. Больные посмотрели на Макмерфи — он улыбается в своем углу — и ждут продолжения. Доктор кивает.
— Да, в одной школе. И по ходу беседы мы вспоминали о том, как в школе устраивали карнавалы — шумные, веселые, замечательные праздники. Украшения, вымпелы, киоски, игры… Это всегда было одним из главных событий года. Как я уже сказал мистеру Макмерфи, в последних двух классах я был председателем школьного карнавала… Чудесное, беззаботное время…
В комнате стало совсем тихо. Доктор поднимает голову, озирается — не выставил ли себя идиотом. Старшая сестра смотрит на него так, что сомнений в этом быть не может, но он без очков, взгляд ее пропадает напрасно.
