Марк Твен - Том 11. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1894-1909
Он закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет. Девочка, тотчас пожалев, что вызвала у отца слезы, заплакала и сама и принялась отрывать у него от лица руку, приговаривая:
— Не плачь, папа, я не хотела тебя обидеть. Правда, не хотела. Ну, папочка!
— Она тянула отца за руки, разжимала ему пальцы и вдруг, поймав его взгляд, воскликнула:
— Да ты вовсе и не плачешь! Нехороший папа, ты меня обманул. Пойду к маме, я на тебя обиделась.
Она хотела слезть с отцовских колен, но он обнял ее и сказал:
— Нет, дорогая, останься со мной. Папа признает свою вину, не сердись. Давай поцелую тебя и вытру слезки. Папа проект прощенья у своей Абби, в наказание он сделает нее, что она ему прикажет. Ну вот, слезок больше нет, и нет ни одной спутанной кудряшки. И все, что только захочет моя маленькая Абби…
Мир был водворен. Личико ребенка прояснилось, засияло улыбками, и вот уже Абби гладит отцовскую щеку и назначает кару:
— Сказку! Расскажи сказку!
Но что это?
Взрослые затаили дыхание, прислушались. Шаги… шаги, еле слышные сквозь порывы ветра. Они ближе, все ближе и все слышнее… Но вот они снова стали глуше и замерли вдали. Полковник и его жена глубоко, с облегчением вздохнули, и отец спросил:
— Сказку? Веселую?
— Нет, страшную.
Отец пытался уговорить дочку, что лучше бы веселую сказку, но Абби стояла на своем: ведь ей обещали сделать так, как она захочет; и отец знал, что должен, как истинный пуританин и солдат, сдержать обещание. А девочка все убеждала:
— Ведь нельзя же всегда только о веселом рассказывать. Няня говорит, что людям не всегда бывает весело. Это правда, папа? Мне няня так сказала.
Мать вздохнула, мысли ее снова обратились к великому, безысходному ее горю. Отец сказал мягко:
— Правда, детка. С людьми бывают несчастья. Это грустно, но это так.
— Ну вот и расскажи сказку про несчастных людей. Только такую страшную, чтобы мы прямо дрожали, как будто все это происходит с нами. Мама, ты сядь к нам поближе и держи меня за руку, чтобы мне было не так страшно. Ведь когда все вместе, рядом, не так уж боишься, — правда? Ну, папа, начинай!
— Жили — были три полковника…
— Вот хорошо! Я знаю, какие бывают полковники. Потому что ведь ты тоже полковник, я знаю, какие у них мундиры. А дальше?
— И вот однажды они все трое нарушили военную дисциплину.
Длинное непонятное слово понравилось девочке, она взглянула на отца с живым любопытством и спросила:
— Дисциплину? Это что-нибудь вкусное, папа?
Слабое подобие улыбки пробежало по лицам родителей, и отец ответил:
— Нет, дорогая, это нечто совсем другое. Полковники, о которых идет речь, превысили свои полномочия…
— А это тоже не…
— Нет, это тоже несъедобное. Слушай. Во время боя, когда печальный исход его был уже предрешен, им было приказано совершить ложную атаку на сильно укрепленный пост противника, чтобы отвлечь внимание врага и дать возможность отступить войскам республики. Увлекшись, полковники нарушили приказ, они напали по-настоящему, взяли штурмом пост врага, выиграли сражение и одержали победу. Генерал, лорд — протектор, разгневался на них за то, что они ослушались приказа, высоко оценил их отвагу и предал всех троих военному суду.
— Какой генерал — великий генерал Кромвель, папа?
— Да.
— А я его видела! Когда он проезжает мимо нашего дома на своем огромном коне, такой важный, и сзади едут солдаты, он всегда смотрит так… — ну, я не знаю, как это сказать. Будто он чем-то недоволен. И сразу видно, что все — все его боятся. А я не боюсь, потому что на меня он один раз поглядел совсем по-другому.
— Милая ты моя болтушка. Слушай же дальше. Когда полковников привезли в Лондон на суд военного трибунала, их отпустили под честное слово, разрешив пойти проститься с семьями…
Что это опять?
Снова шаги, и снова мимо. Женщина опустила голову на плечо мужа, чтобы скрыть смертельную бледность, покрывшую ее лицо.
— Вот сегодня утром они и прибыли в Лондон, — продолжал отец.
Девочка широко раскрыла глаза.
— Так это все правда?
— Да, дорогая.
— Как интересно! Это даже лучше сказки. Рассказывай дальше, папа. Мама, мамочка, почему ты плачешь?
— Ничего, ничего дорогая… Я… я просто подумала о несчастных семьях.
— Не плачь, мама! Ведь все кончится хорошо, ты увидишь! Все истории кончаются хорошо. Скорее рассказывай, папа, как все они потом жили счастливо до конца своих дней, тогда мама перестанет плакать. Вот увидишь, мамочка, все будет хорошо. Продолжай, папа!
— Перед тем как их отпустить домой, полковников заключили в Тауэр.
— А я знаю, где Тауэр, это даже отсюда видно. Ну, а потом что? Рассказывай же скорее, папа!
— Я и так стараюсь, насколько возможно. В Тауэре военный трибунал судил полковников целый час. Суд нашел их виновными и приговорил к расстрелу.
— Это значит, чтобы их убить?
— Да.
— Фу, как гадко! Мамочка, милая, ты опять заплакала. Не плачь, про печальное уже скоро кончится. Поторопись, папа, чтобы мама поскорее успокоилась. Ты очень медленно рассказываешь.
— Да, ты права, но это потому что я все время задумываюсь.
— А ты не задумывайся, просто рассказывай дальше.
— Хорошо. Итак, трое полковников…
— Ты их знаешь, папа?
— Да, дорогая.
— Я тоже хочу познакомиться с ними. Я люблю полковников. Они позволят мне поцеловать себя, как ты думаешь?
Голос полковника звучал нетвердо, когда он ответил:
— Один из них уж непременно позволит, дорогая моя девочка. Поцелуй меня за него.
— Вот! Это за него, а это за двоих других. Знаешь, я им скажу: «Мой папа тоже полковник, и очень храбрый, он поступил бы так же, как и вы. Значит, вы ничего плохого не сделали, что бы там ни говорил этот гадкий суд, и вам нечего стыдиться, ни чуточки». И тогда они разрешат мне поцеловать себя! Да, папа?
— Да, моя родная, разумеется да!
— Мама, ну, мамочка, не надо! Вот уже скоро и счастливый конец. Дальше, папа!
— Некоторые из тех, кто судил полковников, — члены военного трибунала, — жалели осужденных. Они отправились к генералу и сказали, что все, что от них требовалось, они сделали, — конечно, то был лишь их гражданский долг, ты понимаешь, — а теперь они просят помилования для двоих из осужденных. Пусть будет расстрелян только один, и этого достаточно, чтобы послужить уроком для всей армии. Но генерал был непреклонен и попенял им за то, что они — то свой долг выполнили и совесть их чиста, а его понуждают идти против совести и тем самым запятнать свою честь солдата. Но члены трибунала возразили, что просят лишь о том, что и сами сделали бы, будь они на его месте и если бы, как и он, обладали высоким правом помилования. Слова эти поразили генерала, он долго стоял погруженный в раздумье, и суровое выражение его лица постепенно смягчалось. Вскоре затем, приказав подождать себя, он удалился в свой кабинет, чтобы в молитве испросить у бога совета. Вернувшись, он сказал: «Пусть осужденные кинут жребий. Тот, кому он достанется, умрет, остальные будут помилованы».
— Кто же из них должен умереть? Бедный, мне его жалко!
— Нет, детка, они отказались тянуть жребий.
— Да? Почему?
— Они сказали, что тот, кто вытянет жребий, как бы сам себя добровольно приговорит к смерти, а это равносильно самоубийству, что бы там ни говорили. Они христиане, а библия запрещает лишать самих себя жизни; они готовы к смерти, пусть приговор суда будет приведен в исполнение.
— А что это значит, папа?
— Они будут расстреляны.
Чу! Опять!
Ветер? Нет. «Раз — два, раз — два!..»
— Именем лорд-протектора! Откройте!
— Папа, папа, это солдаты! Я люблю солдат, я сама открою им дверь, я сама!
Девочка вскочила, подбежала к двери и распахнула ее, радостно восклицая:
— Входите, входите! Это гренадеры, папа, я ведь знаю гренадеров!
Отряд маршем вошел в комнату, солдаты выстроились в шеренгу, вскинув ружья на плечо. Офицер отдал честь, полковник Мэйфэр ответил тем же, вытянувшись по — военному. А жена полковника стояла рядом с мужем, — она была бледна, лицо ее исказилось страшной душевной мукой, но ничто больше не выдавало страданий несчастной женщины. Ребенок радостно, во все глаза смотрел на происходящее.
Долгое прощальное объятие всех вместе — отца, матери и дочери. Затем приказ: «В Тауэр — шагом марш!» Полковник четким военным шагом вышел из дому, следом за ним отряд, и дверь закрылась.
— Видишь, мамочка, как все прекрасно получилось! Я же говорила тебе, что все будет хорошо. Теперь они пошли в Тауэр, и папа увидит тех полковников, и он…
— Подойди ко мне, бедное мое невинное дитя…
II
На следующее утро убитая горем мать не могла подняться с постели. Вокруг больной дежурили врачи и сиделки, они переговаривались между собой шепотом. Девочке не разрешили входить в спальню матери, ей велели поиграть и побегать: мама серьезно больна. Абби, закутанная в теплую шубку, вышла из дома и некоторое время играла неподалеку. Но вдруг она подумала, как странно и нехорошо, что папа так долго в Тауэре и даже не знает, что мама заболела. Надо ему сказать, Абби сама это сделает.
