Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Вечером хозяйка решила все узнать подробнее:
— Ты давно знаешь госпожу пасторшу?
— Уже довольно давно.
— Она знакома с твоими родителями или что?
— Нет, она со мной знакома.
Больше из Станислауса ничего вытянуть не удалось. У него и так было о чем подумать. Например, о девочке, с которой ему уже никогда не свидеться из-за этого индийского письма!
Возле трона Господа Бога сидит маленький чертик. Он придворный шут на небесах. Создателю и Вседержителю скучно. Тысячелетие за тысячелетием сидеть и ждать развития человека.
— Побесчинствуй немного, — сказал Господь чертику, — а то я задохнусь от скуки.
Чертенок и разгулялся. То березу на иве вырастит, то телят с двумя или тремя головами слепит, чтобы владельцам балаганов доход обеспечить. А Господь, Всевышний, глядит на эти чертовы проделки и усмехается. Ему самому, как всем мудрецам и всезнайкам, далеко не каждая шутка удается, но в конце концов и ему надоедает слоняться без дела и хочется тоже снискать похвалы сонма ангелов за великое изобретение улиточного домика или пресс-папье. Чертяка-шут знает, как внести разнообразие в монотонную жизнь Бога Отца. Он нарушает те законы, которыми старый мудрец сам себя сковал. Люди именуют мелкие чертячьи пакости Божьего шута «случаем». Иногда они проклинают этот «случай», иногда хвалят, как принято у людей. Станислаус, который решил было, что тайные силы покинули его, на какое-то время был осчастливлен чертячьей проделкой.
На следующее утро он принес булочки в дом пастора. Медленно и благоговейно шел он через переднюю этого благочестивого дома. Повсюду висели кресты разной величины. К крестам были прибиты мужчины разного роста. Дома, в деревенской церкви, при виде распятого Христа Станислаус всегда впадал в задумчивость. А тут Иисусы были как бы в массе и оттого впечатляли меньше. Да еще собака-швабра визжала и лаяла в пасторской кухне. Почуяла своего дружка. Экономка распахнула дверь кухни. Лицо ее было красным и блестело как натертое маслом пасхальное яйцо. Собачонка прыгнула на Станислауса. Из боковой двери появилась госпожа пасторша в утреннем халате.
— Доброе утро.
Она по одной вынимала булочки из кулька, осматривала их, большим и указательным пальцем проверяла, насколько они хрустящие. Две булочки показались ей неудачными. Это были как раз те, что предназначались для пастора.
— Не могли бы вы завтра принести еще более румяные?
— Да, конечно.
Станислаус погладил собачку. Открылась еще одна дверь. Пастор просунул голову в щель. Увидел в передней незнакомого булочника, склонил лысую голову, опять поднял, укоризненно взглянул на жену и сказал:
— Я готовлюсь к проповеди.
Голова пастора исчезла. Дверь захлопнулась. Открылась еще одна дверь. Эта передняя со множеством распятий была как маленькая семейная рыночная площадь. Станислауса бросило в дрожь. Из одной двери показалась голова, повязанная черной бархатистой лентой, той лентой, что как бархатный мостик пролегла над белой канавкой пробора.
— Что случилось, мама?
В ответе уже не было нужды. Девочка увидела Станислауса, покраснела и скрылась в священных покоях.
Для Станислауса это было неимоверно тяжело. Сначала он решил, что он невесть какой грешник. Ведь в некотором роде он заигрывал с дочерью Бога, и, как он знал из уроков Закона Божия от учителя Гербера, наказание его не минует. Ведь он провинился перед святой.
Но когда до самого вечера со Станислаусом ничего не случилось — и палец ему не откромсало тестомесилкой, и током не убило, — он опять почувствовал себя увереннее.
А с чего бы ей быть святой? — спрашивал он себя. Разве госпожа пасторша зачала ее от Бога, а не от мужа? Но это опять уже был нечистый.
— Оставь меня, — сказал Станислаус. — Пастор вхож в Божий дом, и этим все сказано.
— А ты разве из преисподней явился? — спросил шутик.
— Я-то нет, а вот ты, похоже, оттуда.
Шутик рассмеялся, и смех его прозвучал как шум весеннего ветра:
Я — не это, я — не то;
и не Рай и не Ад.
Я — ребенок и юнец;
я ни в чем не виноват.
Станислаус все не мог отвязаться от этой песенки. Наконец он вскочил с постели и пустился в пляс. Он давно вырос из своей рубашки, и она едва прикрывала его. О, как изящно умел Станислаус сгибать свои сухие, чуть кривоватые ноги пекаря и двигать ими в такт своей собственной мелодии!
Когда на другой день Станислаус принес булочки в переднюю пастора, бледная девочка смотрела в окно, стоя коленями на стуле. Станислаус прошел мимо на цыпочках, чтобы не мешать ей молиться. Но она не молилась. Она повернулась и кивнула Станислаусу. О господи! Девочка улыбнулась. Станислаус заметил, какой у нее красивый рот, пухлые, блестящие губы, мягкие, красиво изогнутые, красные, как чехол на перине.
— Мама, кто-то пришел! — сказала девочка.
Появилась пасторша.
— Это наш друг, — сказала она и важно кивнула дочери, — это друг Элиаса, Марлен. Очень хороший человек. Элиас знает в этом толк.
Девочка кивнула. И покраснела. Пасторша осмотрела все булочки. Все до единой ее вполне удовлетворили. Девочка снимала книги с полки и клала их на подоконник. Станислаус залюбовался ее белыми маленькими руками. Что за ангельские ручки! Девочка, казалось, почувствовала его взгляд. Она опять покраснела и стала перекладывать книги с подоконника на полку.
Весь дальнейший путь с товаром Станислаус проделал вприпрыжку, он скакал по грубой мостовой маленького города, напевая всякие песенки. Булочки в его корзине скакали вместе с ним, они успели повеселиться, перед тем как их съели. Девочка с бархоткой поздоровалась с ним. Начало положено!
Каждое утро, просыпаясь от сухого звона будильника, он заранее прощупывал весь предстоящий день — какие, хоть самые маленькие, радости ожидают его. Маленькие дневные радости облегчали ему вставание и были как кусочки сала в тощем картофельном пюре. Они придавали Станислаусу куда больше сил, чем эти прямые обязанности, приказания и брань хозяина. С того самого утра, когда с ним поздоровалась пасторская дочка, дневные радости были ему обеспечены.
Две недели встречался он со своей девочкой в передней с распятиями. Две недели под вечер проходила она по Садовой улице, повергая в трепет сердце ученика пекаря. Тихая любовь взрастала, но, кроме робкого приветствия по утрам, они не обменялись ни единым словом; только взгляды — тяжелые, как пчелы со взятком, — жужжали между ними — туда-сюда.
Хозяин с хозяйкой обращались со Станислаусом нежно, как с домашним ангелом. У каждого булочника есть свой круг клиентов. Один, к примеру, обслуживает трактирщиков. В качестве вознаграждения он может пить больше пива, чем ему даже хочется. Другой имеет дело с мясниками. И он вынужден давать своим ученикам больше колбасы, чем ему хотелось бы. Хозяин Станислауса имел дело с благочестивыми людьми… Хозяйка не упускала возможности довести до сведения случайных покупателей, что господин пастор теперь принадлежит к числу ее постоянных клиентов. Время от времени она кричала из лавки в пекарню:
— Для пастора отложили булочки?
Станислаус был тем благословенным юношей, что осуществлял эти деловые связи.
— Ты и вправду сыт, мальчик, или хочешь еще бутерброд с колбасой?
— Я сыт.
— Понравились госпоже пасторше сегодняшние булочки?
— Понравились.
— Когда ты приходишь, госпожа пасторша уже встала или изволит еще почивать?
— Они изволят встать и ощупать все булочки.
— А в доме пастора очень все свято?
— Очень все красиво и свято.
Глаза хозяйки благосклонно взирают на обсыпанные мукой уши Станислауса. Такой мальчуган, а уже вхож в дом пастора!
— Помолимся, — приказывает она.
Обе горничные молитвенно складывают руки. Хозяйка следит, чтобы и все три ученика тоже соблаговолили сделать это. Все они уставились на ее юбку. Хозяйка бормочет молитву. Ужин окончен.
— О чем ты думаешь, когда она молится? — спросил Август Балько, старший из учеников, своего товарища Отто Прапе.
— Я думаю, как это в кино делают, что поезд сходит с рельс, и еще: может, он и в самом деле давит при этом несколько человек?
— А я думаю, есть ли у Господа Бога такая контора, где проверяют и оприходуют все молитвы?
Станислауса об этом не спрашивали. Он слыл добродетельным. Читает всякие книжки и вообще — немного не в себе.
Станислаус и впрямь в это время был не очень-то в себе. Он весь пылал изнутри. Когда он спал, это был маленький свечной огарочек с крохотным язычком пламени, но стоило подуть ветру какого-нибудь сна, как разгорался большой костер и не гас целый день, как огонь в пекарне.
Он уже не раз пытался заставить свою бледную святую заговорить с ним под вечер. «Поговори со мной, я жажду этого, поговори со мной!»
