Герман Банг - У дороги
А Катинка продолжала говорить приглушенным голосом из полутемного угла.
И как пришла весна, и он помогал ей в саду, и высаживал розы, и какие у него золотые руки…
— Да, — говорила фрекен, — прекрасная семья.
Рассказала про лето, и про ярмарку, и про все, про все…
Фрекен начала клевать носом в своем кресле — фрекен всегда клонило ко сну, когда ей приходилось слушать, — и вскоре она задремала, прижав к себе кота.
Катинка запнулась и умолкла. На улице зажглись газовые фонари — они осветили комнату: картины на стенах, старые часы и фрекен, которая спала, свесив голову на грудь, с котом на коленях.
Фрекен проснулась и подняла голову.
— Да, — сказала она, — прекрасный человек.
Катинка не слышала ее слов. Она встала — только бы уйти, поскорей уйти. Но когда она шла по вечерней прохладе окраинными улицами, она чувствовала, как с каждым шагом все растет и растет ее тоска по нему.
Через несколько дней с утренней почтой пришло письмо от Бая. «Вот так фортель выкинул Хус, — писал он. — На прошлой неделе сказал, что едет по делам в Копенгаген. А потом написал оттуда Кьеру, — веришь ли, — что просит его уволить. Ему, мол, представился случай поехать в Голландию и Бельгию, — веришь ли, ему дают стипендию, и он, мол, пришлет вместо себя заместителя, и этот заместитель вчера прибыл. Кьер рвет и мечет, да и я расстроился, все мы привыкли к этому рохле».
Распечатанное письмо лежало на столе перед Катинкой. Она снова и снова перечитывала его: она и не подозревала, что все-таки на что-то надеялась, воображала, будто ей все пригрезилось и случится чудо. Она увидит его, он никуда не уедет.
Но он уехал. Уехал навсегда.
Племянники гомонили вокруг над тарелками с молочной кашей.
— Тетя, тетя Тик!
Самый младший свалился со стула и поднял рев.
— Господи Иисусе, Эмиль упал! — сказала маленькая невестка.
Катинка подняла Эмиля, утерла ему нос и, сама того не сознавая, опять взялась за письмо.
Уехал.
И ее вдруг потянуло домой — ей захотелось очутиться у себя, не здесь, среди чужих ей людей. По крайней мере, очутиться дома.
Дело было под вечер накануне отъезда. Дети ушли гулять с нянькой.
Катинка сидела вдвоем с невесткой в гостиной. Невестка что-то перешивала детям.
Вдруг, ни с того ни с сего, маленькая женщина уронила голову на коробку с шитьем и разрыдалась.
— Мария, — сказала Катинка, — что ты, Мария… Она встала и подошла к невестке.
— Что с тобой, Мария? — спросила она.
Маленькая женщина продолжала рыдать, уткнувшись в рукоделие.
Катинка прижала к себе ее голову, стала ласково уговаривать:
— Мария, успокойся, не надо. Маленькая женщина подняла голову.
— Ты уезжаешь, — сказала она. — Ты была так добра ко мне… — Она опять разрыдалась и уронила голову на коробку с шитьем. — Так добра ко мне… А я всегда беременная… Всегда…
Катинка была тронута, она опустилась на колени рядом с маленькой женщиной и взяла ее за руки.
— Мария, — сказала она, — но ведь когда-нибудь это кончится.
— Кончится. — Маленькая женщина продолжала плакать, прижавшись к золовке. — Когда я стану старухой или вообще умру…
Катинка отвела руки невестки от ее лица и хотела было что-то сказать.
Но увидела мокрое от слез детское личико и несчастную обезображенную фигурку и молча вернулась на свое место, а та продолжала плакать.
Вечером Катинка пошла на кладбище. Проститься с могилой родителей.
На кладбище она встретила Тору. Тора принесла венок на могилу матери — был день рождения покойной.
Подруги постояли у могилы.
— А-а, всех нас когда-нибудь вынесут ногами вперед, — сказала Тора.
Они простились у могилы родителей Катинки.
— Может, еще свидимся на этом свете, — сказала Тора. Катинка вошла в ограду могилы и села на скамью под ивой. Она глядела на мертвый камень и надпись на нем и чувствовала, что у нее больше не осталось ничего — даже воспоминаний детства.
Во что они все превратились? Потускнели — стали мучительными и горькими.
Она вспомнила Тору с ее беспокойными глазами, услышала голос капитана: «В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши…» Увидела невестку всю в слезах.
И здесь — эта могила, мертвый камень и два имени — вот и все, что уцелело на память о юности и родном доме.
Катинка долго сидела у могилы. Она вглядывалась в ту жизнь, которая ждала ее впереди, и ей казалось, что ее окружает, на нее наваливается со всех сторон сплошная, непроглядная, безысходная тоска.
Она вышла из вагона на платформу, подставила Баю щеку для поцелуя, отдала вещи Марии, а в мыслях у нее было одно — поскорее в комнаты, в дом.
Ей казалось, будто там, в доме, ее ждет Хус.
Она опередила всех, открыла дверь в гостиную — чистую и прибранную, потом в спальню, потом в кухню, где все сияло чистотой и — пустотой.
— Господи, как похудела хозяйка, — начала Мария, которая внесла за ней багаж.
И пошло, и пошло. Бледная, усталая Катинка опустилась на стул — и на нее посыпались местные новости. Где что случилось и кто что сказал. На постоялом дворе — летние постояльцы, понавезли кроватей и всякого добра, и у пастора полон дом гостей…
— А Хус вдруг взял да уехал… здорово живешь. Чуяло мое сердце… он сюда заходил в аккурат последний вечер… меня как стукнуло: ходит и словно бы прощается, — вот тут в гостиной посидел… и в саду… и на лестнице, где голуби.
— Когда он уехал? — спросила Катинка.
— Вот уже две недели…
— Две недели…
Катинка тихонько встала и вышла в сад. Она побрела по тропинке к розовым кустам, к беседке у бузины. Он приходил сюда, чтобы проститься с ней — побывал в каждом уголке, у каждого кустика. Глаза у нее были сухие. Словно совершалось какое-то тихое таинство.
С дороги послышалось веселое «ау!». Это был голос Агнес в хоре других голосов. Катинка чуть не опрометью бросилась из сада — она не могла видеть их сейчас в этом месте.
Агнес едва не сбила Катинку с ног, точно огромный пес, обрадовавшийся приезду хозяина. Пасторских гостей пригласили пить шоколад в саду, под бузиной, а потом гости решили дождаться восьмичасового поезда.
Поезд с грохотом укатил прочь. Разошлись и гости — их веселые голоса еще долго слышались на дороге; стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком. Катинка осталась на платформе одна.
— Чуть не забыл, — сказал из конторы Бай. — Хус просил тебе кланяться…
— Спасибо.
— Гм, рано стало темнеть… И чертовски холодный ветер… Шла бы ты в дом…
— Сейчас приду.
Бай закрыл окно.
Голоса пасторских гостей замерли вдали. Стало тихо и пусто.
Катинка сидела, глядя на безмолвные, сумрачные поля. Здесь ей теперь предстояло жить.
Весь последний месяц Малютка-Ида писала об этом в каждом своем письме. И все-таки фру Абель не смела надеяться. Малютка-Ида была слишком жизнерадостна.
Теперь фру Абель плюхнулась с письмом в руке у плиты прямо на мокрую тряпку и запричитала.
Луиса-Старшенькая ушла собирать шампиньоны вокруг дома доктора. Когда она вернулась, вдова все еще раскачивалась на табурете в кухне.
— Ну, что там еще? — спросила Луиса. Уж очень странный вид был у матери.
— Ида, малютка моя, — завела было вдова.
— Вздор, — отрезала Луиса-Старшенькая. Фру Абель протянула ей письмо жестом матери из классической трагедии.
Луиса-Старшенькая прочла письмо, не моргнув глазом.
— Тем лучше… — сказала она, — для нее … Впрочем, не мудрено — у нее в запасе было целое лето.
Луиса села в гостиной за фортепиано и заиграла что-то бравурное. Но вдруг уронила голову на клавиши и тоже заголосила.
— Надо поздравить, — внезапно объявила она, перестав рыдать.
— Что?
— Поздравить надо, говорю, — заявила Луиса и осушила слезы. Она стала применяться к обстоятельствам.
— Ты права, дитя мое, — покорно сказала вдова.
— Я сама отнесу телеграмму. Зайду в пасторскую усадьбу… А ты к старухе Иенсен и к мельничихе… — Луиса-Старшенькая разрабатывала план кампании. Она поняла, что ей, во всяком случае, довелось стать хотя бы свояченицей.
Она ребячилась, бегом возвращаясь со станции, кричала: «Да здравствует почтовое ведомство!» — и размахивала зонтиком.
Он служил в почтовой конторе.
Счастливая вдова тем временем побывала у фрекен Иенсен и у мельничихи и плакала, что ей предстоит лишиться своей голубки.
— Иоаким Барнер — из благородных Барнеров, — говорила вдова. — Служит в почтовом ведомстве.
В пасторской усадьбе вдова сошлась со своей Старшенькой.
— Ах, мне хотелось самой сообщить новость нашему Духовному наставнику. — И вдова снова прибегла к носовому платку. — Ведь это такая важная минута в жизни, — сказала она.
