Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Том IV
Браун не дал ему договорить.
— На один день!.. На двадцать, на пятьдесят, на сколько вам вздумается. Пока вы будете в наших краях, вы — желанный гость в нашем доме и, надеюсь, надолго. Для нас это честь и счастье.
Эти сердечные слова растрогали Кристофа — он кинулся к Брауну в объятия.
— Милый мой Кристоф, милый мой Кристоф!.. — говорил Браун. — Он плачет… Да что же это с ним такое?.. Анна! Анна! Скорей! Ему дурно!..
Кристоф обмяк в объятиях хозяина. Обморок, приближение которого он предчувствовал уже несколько часов, наконец сразил его.
Когда он открыл глаза, он лежал на огромной кровати. Из распахнутого окна в комнату доносился запах сырой земли. Браун склонился над ним.
— Простите, — пробормотал Кристоф, пытаясь приподняться.
— Да он умирает с голоду! — вскричал Браун.
Женщина вышла, вернулась с чашкой, дала Кристофу пить. Браун поддерживал ему голову. Кристоф оживал, но усталость была сильнее голода: не успев положить голову на подушку, он уснул. Браун и его жена посидели подле него; потом, видя, что он нуждается только в отдыхе, оставили его одного.
Это был один из тех снов, которые как будто длятся целые годы, — сон гнетущий, тяжелый, как свинец на дне озера. Человек находится во власти бесконечной усталости, чудовищных галлюцинаций, которые рыщут вокруг и стремятся поработить его волю. Кристоф силился проснуться, весь в жару, разбитый, затерянный в этой пугающей ночи; он слышал, как стенные часы отзванивают нескончаемые половины; он не мог ни дышать, ни думать, ни пошевельнуться; его точно связали, заткнули ему рот, как человеку, которого топят; он пробовал сопротивляться, вынырнуть и снова падал на дно. Начался наконец рассвет, запоздалый серый рассвет дождливого дня. Нестерпимый жар, снедавший Кристофа, спал, но на тело его как будто навалилась гора. Он проснулся. Ужасное пробуждение…
«К чему опять открывать глаза? К чему пробуждаться? Остаться неподвижным, как бедный мой малыш, который лежит теперь под землею…»
Лежа на спине, он не шевелился, хотя и страдал от неудобной позы; руки и ноги его были тяжелы, как камень. Он был точно в склепе. Тусклый свет. Несколько капель дождя ударилось в оконные стекла. В саду тихо и жалобно пищала какая-то птичка. Что за мучение жить! Жестокая бессмыслица!..
Тянулись часы. Вошел Браун. Кристоф не повернул головы. Браун, видя, что глаза у Кристофа открыты, радостно окликнул его, но так как тот продолжал угрюмо смотреть в потолок, Браун решил рассеять его печаль: он присел к нему на постель и качал громко болтать. Болтовня эта была Кристофу невыносима. Он сделал над собой усилие, показавшееся ему сверхчеловеческим, и промолвил:
— Оставьте меня, прошу вас.
Добряк тотчас же изменил тон.
— Вам хочется побыть одному? Ну понятно! Разумеется! Лежите спокойно. Отдыхайте, молчите, вам будут приносить сюда еду, и с вами никто не будет разговаривать.
Но он не умел быть кратким. После долгих объяснений он вышел из комнаты, ступая на цыпочках в тяжелых башмаках, под которыми трещал паркет. Кристоф снова остался один, смертельно усталый. Мысль его расплывалась в тумане страдания. Он изнемогал, стараясь понять… Зачем он познакомился с Оливье?. Зачем полюбил его? К чему послужило самопожертвование Антуанетты? Какой смысл имели все эти жизни, все эти поколения, — такое множество испытаний и надежд! — которые завершились его жизнью и вместе с него рухнули в пустоту?.. Нелепость жизни. Нелепость смерти. Загубленное существо, целый род, исчезнувший навеки, не оставив после себя следа. Неизвестно, что — гнусное ли, нелепое ли — унесло эти жизни. Кристофу хотелось смеяться недобрым смехом от отчаяния и ненависти. Бессилие перед своим горем, горе от своего бессилия убивало его. Сердце его было растерзано…
Ни звука в доме, кроме шагов доктора, отправлявшегося на обход больных. Кристоф утратил всякое представление о времени, как вдруг появилась Анна. Она принесла ему на подносе обед. Он взглянул на нее, не сдвинувшись с места, не пошевельнув губами, чтобы поблагодарить ее; но в его неподвижных глазах, которые, казалось, ничего не видели, образ молодой женщины запечатлелся с фотографической четкостью. Много позднее, когда он узнал ее ближе, он все-таки продолжал ее видеть именно такою, — последующим впечатлениям не удалось стереть это первое его воспоминание. У нее были густые, заложенные тяжелым узлом волосы, выпуклый лоб, широкие скулы, короткий и прямой нос, глаза, либо упрямо опущенные. Либо, при встрече с чьим-нибудь взглядом, смотревшие в сторону неискренне и недобро, слишком полные, плотно сжатые губы, выражение замкнутое, почти суровое. Она была высокого роста, казалась крепкой и хорошо сложенной, но какой-то неловкой в своем тесном платье и скованной в движениях Она безмолвно и бесшумно прошла по комнате, поставила поднос на стол подле кровати и ушла, плотно прижав локти к телу и низко опустив голову. Кристоф не удивился этому странному и, пожалуй, даже смешному посещению; к обеду он не притронулся и продолжал безмолвно страдать.
День прошел. Снова наступил вечер, и снова появилась Анна с новыми блюдами. Она нашла нетронутыми те, что принесла днем, и унесла их, ничего не сказав. У нее не нашлось ни одного из тех ласковых слов, которые, обращаясь к больному, инстинктивно находит всякая женщина. Казалось, Кристоф для нее совсем не существует, или она сама едва существует. Кристоф с чувством глухой враждебности нетерпеливо следил за ее неловкими и напряженными движениями. Однако он был ей благодарен за то, что она не пыталась заговорить с ним. И благодарность эта возросла, когда после ее ухода ему пришлось выдержать натиск доктора, только что узнавшего, что Кристоф не притронулся к обеду. Негодуя на жену за то, что она не заставила Кристофа поесть, он решил принудить его к этому сам. Чтобы отвязаться от него. Кристоф выпил несколько глотков молока, После этого он повернулся к Брауну спиной.
Вторая ночь прошла спокойнее. Тяжелый сон погрузил Кристофа в небытие. Ни следа ненавистной жизни… Но еще ужаснее было пробуждение. Задыхаясь, он припоминал все подробности рокового дня, нежелание Оливье выходить из дому, настойчивые его просьбы вернуться, и в отчаянии думал: «Это я убил его…»
Ему невыносимо было оставаться одному, взаперти, неподвижным, в когтях лютоглазого сфинкса, который продолжал мучить его головокружительным безумием своих вопросов и трудным своим дыханием. Кристоф вскочил, с трудом вышел из комнаты, спустился по лестнице; у него была инстинктивная, малодушная потребность потеснее прижаться к людям. Но едва он услышал чужой голос, ему захотелось бежать.
Браун был в столовой. Он встретил Кристофа обычными дружескими восклицаниями и тотчас же принялся расспрашивать о парижских событиях. Кристоф стиснул ему руку.
— Нет, — сказал он, — не спрашивайте меня ни о чем. После… Не сердитесь на меня. Я не могу. Я устал…
— Знаю, знаю, — ласково сказал Браун. — Нервы ваши претерпели сильную встряску. Это волнение последних дней. Не говорите. Не стесняйте себя ни в чем. Вы свободны, вы у себя дома. Никто не будет вас беспокоить.
Он сдержал слово. Чтобы не утомлять больше своего гостя, он ударился в противоположную крайность; не осмеливался разговаривать при нем с женой; они говорили шепотом, ходили на цыпочках; весь дом точно онемел. Наконец Кристоф, раздраженный этим шепотом и неестественной тишиной, попросил Брауна продолжать жить по-прежнему.
Теперь никто уже не занимался Кристофом. Он часами просиживал в углу комнаты или бродил по дому, о чем-то мечтая. О чем он думал? Он и сам не мог бы на это ответить. У него едва хватало сил для того, чтобы страдать. Он был точно пришиблен. Сухость собственного сердца ужасала Кристофа. У него было одно желание: чтобы его похоронили вместе с ним и чтобы все было кончено. Однажды дверь в сад оказалась отворенной, и он вышел. Но ему так тягостен был яркий свет, что он поспешил вернуться домой и забаррикадировался у себя в комнате, затворив ставни. Ясные дни мучили его. Он ненавидел солнце. Природа подавляла его своей грубой безмятежностью. За обедом он молча съедал то, что подкладывал ему Браун, и, уставившись взглядом в стол, не произносил ни слова. Однажды Браун указал ему в гостиной на рояль; Кристоф с ужасом отвернулся от него. Всякий шум был ему ненавистен. Тишина, тишина и мрак!.. В нем не оставалось ничего, кроме пустоты и потребности в пустоте. Его покинула радость жизни, эта могучая птица радости, которая некогда вдохновенными взлетами с песней уносилась ввысь. Целыми днями просиживал он в своей комнате, и единственным ощущением жизни был для него неровный пульс часов в соседней комнате, который, казалось, бился у него в мозгу. И все-таки дикая птица радости жила еще в нем; она вдруг порывалась лететь, она билась о стены клетки; и в глубине души поднималось ужасное смятение тоски — «вопль отчаяния существа, оставшегося одиноким в огромном пустынном пространстве…»
