Габриэль Маркес - Похороны Великой Мамы (сборник)
Нескончаемые часы полнились словами, словами, которые стараниями корифеев печатного слова получали живой отклик на всей территории Республики. Так шло до тех пор, пока кто-то, наделенный чувством реальности, не прервал государственные тары-бары стерильных отцов-законодателей, напомнив высокому собранию, что труп Великой Мамы ждет решения при сорока градусах в тени. Однако мало кто обратил внимание на попытку вторжения здравого смысла в безгреховно-чистую атмосферу неколебимого Закона. Разве что распорядились набальзамировать труп Великой Мамы и снова взялись за поиски новых формул, снова согласовывали, судили-рядили, вносили поправки в Конституцию, которые могли бы позволить Президенту присутствовать на торжественных похоронах.
Столько всего было наговорено высокостоящими болтунами, что их болтовня пересекла государственные границы, переправилась через океан и знамением проникла в папские покои Кастельгандольфо. Верховный Первосвященник, с трудом стряхнувший сонный дурман феррагосто, в глубокой задумчивости смотрел на то, как погружаются в озеро водолазы, разыскивающие голову зверски убитой девицы. Последние недели все вечерние газеты писали только об этом ужасном происшествии, и Верховный Первосвященник не мог остаться равнодушным к тайне, разгадку которой искали в такой близи от его летней резиденции. В тот вечер, однако, все переменилось: в газетах разом исчезли фотографии предполагаемых жертв и на смену им явился портрет двадцатилетней женщины в траурной рамке. «Великая Мама!» – воскликнул Верховный Первосвященник, мигом узнав тот нечеткий дагерротип, который ему поднесли в далекие времена по случаю его восшествия на Престол Святого Петра. «Великая Мама!» – дружно ахнули в своих апартаментах члены кардинальской коллегии, и в третий раз за все двадцать веков на необъятную христианскую империю обрушился вихрь сумятицы, неразберихи, беспорядочной беготни, которая завершилась тем, что Верховного Первосвященника усадили в длинную черную гондолу, взявшую курс на далекие и фантастические похороны Великой Мамы.
Позади остались сияющие ряды персиковых деревьев, старая Аппиева дорога, где солнце золотило ласковые тела кинозвезд, не ведающих о столь горестном событии. Скрылась из виду громада Кастельсантанджело, маячившая на горизонте Тибра. Густые вздохи собора Святого Петра вплелись в тенькающие четверти церквей Макондо.
Сквозь заросли тростника в затаившихся болотах, где проходит граница между Римской империей и священными угодьями Великой Мамы, пробивались взвизги обезьян, потревоженных близостью человека. Эти крики всю ночь донимали Верховного Первосвященника, изнывающего от духоты под густой москитной сеткой. В ночной темноте огромная папская ладья наполнилась до отказа мешками с юккой, связками зеленых бананов, корзинами с живой птицей и, разумеется, мужчинами и женщинами, которые побросали свои дела в надежде попытать счастья и с выгодой продать свой товар на похоронах Великой Мамы. Впервые в истории Христианской Церкви Его Святейшество мучился от озноба, вызванного бессонницей, и от укусов тропических москитов. Но волшебные краски рассвета над землями Державной Старухи, первозданная красота игуаны и цветущего бальзамина мгновенно вытеснили из его памяти все невзгоды путешествия и воздали ему сторицей за такое самопожертвование.
Никанор проснулся от трех ударов в дверь, возвестивших о прибытии Его Святейшества. Смерть завладела всем домом без остатка. Цветистые и набатные речи Президента, жаркие лихорадочные споры парламентариев, которые уже давно потеряли голос и объяснялись с помощью жестов, сорвали с места сотни людей, и они, кто в одиночку, а кто целыми конгрегациями, прибывали в дом Великой Мамы, заполняя замшелые лестничные площадки, душные чердаки и темные коридоры. Запоздавшие устраивались где попало – в бойницах, на дозорных башнях, в амбразурах, у слуховых окон. А в главной парадной зале дожидалась высочайшего решения набальзамированная Великая Мама, над которой устрашающе рос и рос ворох телеграмм. Обессиленные от слез племянницы и племянники в экстазе взаимной подозрительности ни на шаг не отходили от тела, которое мало-помалу превращалось в мумию.
Словом, еще долгое время мир жил в напряженном ожидании. В одном из залов муниципии, где вдоль стен стояли четыре табурета, обтянутые кожей, а на столе – графин с дистиллированной водой, маялся бессонницей Верховный Первосвященник, пытаясь скоротать удушливые ночи чтением мемориалов и циркуляров. Днем он раздавал итальянские карамельки ребятишкам, которые торчали под окном, и подолгу обедал в беседке, крытой вьющимися астромелиями, в обществе отца Антонио Исабель, а случалось – и с Никанором. Так он и жил, провожая изнурительные от жары дни, которые складывались в нескончаемые недели и месяцы, до того знаменательного дня, когда на середину площади вышел Пастор Пастрана, чтобы под барабанную дробь – трам-тарарам-там-пам – огласить решение Высочайшего Совета. «В связи с участившимися нарушениями общественного порядка, угрожающими государственной безопасности, Президенту Республики – трам-тарарам-пам-пам – предоставляются чрезвычайные полномочия, – трам-там-пам, – которые дают ему право участия в похоронах Великой Мамы! Трам-тара-рам-пам-пам!»
Исторический день настал. Дюжие арбалетчики лихо расчищали дорогу столпам Республики на улицах, где роился народ возле стоек с рулеткой, лотереей, ларьков с фритангой, где на маленькой площади люди натянули москитные сетки, где невозмутимо сидели ясновидцы со змеями на шеях, сбывающие снадобья, которые должны исцелять от рожи и даровать бессмертие. В предвкушении вершинного момента стояли не шелохнувшись прачки из Сан-Хорхе, ловцы жемчуга из Кабо-де-Вела, вязальщики сетей из Сиенаги, коптильщики креветок из Тасахеры, знахари из Моханы, солевары из Мануаре, аккордеонисты из Вальедупары, объездчики лошадей из Айяпеля, продавцы папайи из Сан-Пелайо, лихие острословы из Да-Куэвы, оркестранты из Лас-Сабанас-де-Боливар, перевозчики из Реболо, бездельники из Магдалены, крючкотворы из Момпокса и многие другие вкупе с теми, о ком шла речь в самом начале рассказа. Даже ветераны полковника Аурелиано Буэндиа во главе с герцогом Мальборо в парадной форме – тигровая шкура с когтями и зубами – явились на похороны, пересилив столетнее зло на Великую Маму и ее приближенных, чтобы отнестись с прошением к Президенту о военных пенсиях, которых они тщетно ждали семьдесят лет подряд.
Около одиннадцати утра обезумевшая, измученная солнцепеком толпа, чей напор сдерживала элита невозмутимых блюстителей порядка в расшитых доломанах и пенных киверах, взревела от восторга. В черных фраках и цилиндрах, торжественные, исполненные сознания собственного достоинства, появились на углу телеграфного здания министры и сам Президент, а за ними – парламентская комиссия, Верховный суд, Государственный совет, традиционные политические партии, высшее духовенство, владетели банков, торговли и промышленности. Президент Республики – лысый, кургузенький, в солидных годах, болезненного вида – семенил под ошалелыми взглядами людей, которые когда-то заглазно сделали его верховным властителем и лишь теперь удостоверились в его реальном существовании. Рядом с ним выступали огрузневшие от сознания собственной значимости архиепископы и военачальники с выпяченной грудью в непробиваемой броне орденов, но лишь он один был окружен сиянием высшей власти.
Вторым потоком в мерном колыхании траурных шелков плыли королевы всего сущего и грядущего. Впервые без ярких, роскошных нарядов шли вслед за Королевой мира королева манго, королева зеленой айуямы, королева гвинейского банана, королева мучнистой юкки, королева гуайявы, королева кокосового масла, королева черной фасоли, королева четырехсотдвадцатишестиметровой связки яиц игуаны и все остальные королевы, которых не счесть и которых мы не упомянули, боясь утомить слишком длинным списком.
Великая Мама, возлежащая в гробу с пурпурными кистями, отрешенная от всего земного восемью медными подставками и насквозь пропитанная формалиновой вечностью, не могла постичь всей грандиозности своего могущества. Все, о чем она мечтала, сидя на балконе в знойной духоте, свершилось теперь, когда прогремели сорок восемь хвалебных песнопений, в которых высочайшие особы, ставшие символами целой эпохи, воздали должное ее памяти. Даже сам Верховный Первосвященник, который являлся ей в предсмертном бреду – летящий в золотой карете над садами Ватикана, – одолел с помощью пальмового опахала тропическое пекло и почтил своим высоким присутствием самые торжественные похороны на земле.
Простой люд, обалдев от лицезрения столь небывалой процессии, не услышал алчного хлопанья крыльев у порога господского дома, когда в итоге шумной перебранки именитых особ самые именитые вынесли на своих плечах катафалк с гробом Великой Мамы. Никто не различил грозных теней стервятников, которые ползли вслед за траурным кортежем по раскаленным улочкам Макондо. Никто не заметил, что после этой процессии на всех улочках остались зловонные отбросы. Никто не мог вообразить, что племянники и племянницы, приживалы и любимчики Великой Мамы, да и слуги, едва дождавшись выноса тела, ринутся поднимать полы, срывать двери, долбить стены – словом, делить родовой дом. Зато почти все до одного услышали шумный вздох облегчения, пронесшийся над толпой, когда после двухнедельных молитв и дифирамбов огромная свинцовая плита легла на могилу.
