Владислав Реймонт - Брожение
Анджей поднялся, в глазах его отражалась боль воспоминаний. Он пересел на другой стул. Янка молча разглядывала его. Теперь она открыла в нем что-то привлекательное. В нем не было ничего от столичных повес, похожих на пуделей, вечно скачущих как на пружинках около женщин. В его голосе звучали искренность и глубокое чувство, от него веяло силой и благородством. Это ей импонировало. Янка всматривалась в него, как в актера, вдохновенно играющего роль, следила то за его мимикой, взглядом, движениями, то устремляла взор на блеск бриллиантового перстня, который он носил на пальце, то переводила взгляд на булавку галстука, стараясь заглушить в себе чувство сожаления и вины, пробуждавшейся в ней.
— Вы ездили летом за границу? — прервала она затянувшееся молчание.
— Нет, но… — Анджей кашлянул, чтобы скрыть смущение. Он чуть не проговорился, что каждую неделю ездил в Варшаву, чтобы хоть издали взглянуть на нее.
— Завидую свободе мужчин — вы можете делать все, что угодно, вам не надо ни перед кем отчитываться.
— Да, но мы, мужчины, часто злоупотребляем своей свободой.
— Разве это бывает плохо?
— Конечно, всякое излишество, всякое заблуждение, всякий необдуманный поступок всего сильнее отражается впоследствии на нас самих.
Слова Анджея задели Янку за живое. Ей показалось, он сделал это умышленно; глаза Янки загорелись, она уже готова была поддаться порыву гнева, но сдержалась, застыв в тревожном молчании.
Анджею хотелось сказать ей так много: столько чувств роилось в сердце, столько мыслей теснилось в голове, но он не осмеливался сказать ничего, только сидел, скованный собственной застенчивостью и холодностью ее взгляда.
— Ваши буланые живы? — заговорила она снова, чтобы только сказать что-нибудь.
— Живы, это они так разбушевались сегодня.
И опять гнетущее молчание.
«О чем говорить?» — подумала Янка в отчаянии, встала, поправила абажур на лампе, сложила разбросанные альбомы. Принялась ходить взад и вперед по комнате, чтобы заглушить тягостную неловкость. Ее недавнее прошлое мешало им сблизиться. Они не могли свободно беседовать, даже смотреть в глаза друг другу: рядом с Янкой, которую он знал, встала другая, та, из театра. Это она скользила по полутемной сцене, в костюме комедиантки, размалеванная, бросая вызывающие взгляды на первые ряды кресел, Янка-актриса, которую он ненавидел за те страдания, что она ему причинила. Янка, как ей казалось, чувствовала, видела почти все, что происходит в его душе, читала его мысли, и это угнетало ее и раздражало; Янке хотелось, чтобы он забыл ее прошлое, не думал о нем.
— Вы останетесь пить чай… правда? — спросила Янка, когда он встал, собираясь уйти. — Отец придет сейчас со службы. Я на минуту оставлю вас одного.
Она вышла приготовить чай. Анджей вздохнул свободнее, на душе стало легче. Она предстала перед ним во всем своем одиночестве, новая, не такая, как прежде, еще более близкая, родная. «Я люблю ее», — думал он, сознавая, что и любит как-то иначе, глубже, лучше; он увидел теперь не просто женщину, красота которой привлекала его, но и ее душу, возвышенную, благородную. «Люблю», — шептал он страстно, и его несгибаемая, непреклонная мужицкая душа наполнялась блаженством и трепетом рабского преклонения.
Пришел Орловский, сели пить чай. Создалась непринужденная обстановка. Янка была в хорошем расположении духа. Анджей говорил много и горячо, может быть грубовато, но в каждом его слове, взгляде выражалась любовь. Янка понимала это и была ему благодарна. Лишь на мгновение на сердце набегала мрачная тень, все мутилось в душе, но так неуловимо, как на воде, под самой поверхностью которой проплывает рыба. Это вскоре проходило, и Янка опять становилась оживленной, остроумной, ее бледное лицо покрывалось легким румянцем. Орловский был доволен, но какая-то тайная мысль беспокоила его, заставляла задуматься. Он быстро поворачивался и бросал вокруг испуганные взгляды, потом вдруг снова принимал горячее участие в разговоре, словно желая что-то заглушить в себе.
— Право, мне так хорошо здесь! Это счастье я бы с удовольствием пил ежедневно, — сказал Анджей и встал, понимая, что пора уезжать.
— Ну что ж, пейте, пока есть жажда, — весело ответила Янка.
Она заметила, как он вздрогнул после ее слов. Прощаясь, Анджей горячим поцелуем прильнул к ее руке и посмотрел в глаза одним из тех взглядов, которыми глубже всего выражается любовь.
Янка глядела ему вслед из окна кухни, и он чувствовал это: садясь в бричку, он повернулся и, сняв шляпу, раскланялся.
Когда Янка осталась наедине с отцом, Орловский достал какую-то бумагу и дал ей прочесть. Это была резолюция дирекции по поводу рапорта, написанного им на самого себя.
Начальник отдела серьезным тоном, но не без иронии писал ему:
«Предписывается начальнику станции Буковец: известить экспедитора станции Орловского, на которого поступила от пассажиров жалоба и рапорт его начальника, пана Орловского, что дирекция решила оштрафовать его на три рубля, дабы впредь подобные нарушения не повторялись. Ответственность за добросовестное и аккуратное исполнение служебных обязанностей экспедитором станции Орловским возложить на начальника станции пана Орловского».
Прочитав, Янка нахмурилась: в памяти всплыли слова доктора. Она вспомнила все чудачества отца и вернула ему бумагу, не зная, что сказать.
— Суровое наказание, правда? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Суровое, но справедливое. Чиновник не должен поддаваться слабости, кто на службе, тот как на войне и должен думать в этот момент не о детях, матери, отце, родных, а только о служебных обязанностях. Именно так они это и поняли. Признали наконец мою правоту, признали то, чего я давно добивался. Поняли, и считают меня ответственным за поведение экспедитора, и велят руководить его поступками. Справедливо, вполне справедливо.
— Но как же ты совместишь обе эти обязанности? — робко спросила Янка, боясь рассердить отца. В то же время ей хотелось во что бы то ни стало вывести его из заколдованного круга.
— Это только так говорится, что я исполняю две обязанности, на самом деле все обстоит иначе. Я почувствовал это давно, а дирекция только теперь, потому так и написано: «Ответственность за добросовестное и аккуратное исполнение служебных обязанностей экспедитором станции Орловским возложить на начальника станции пана Орловского». Сказано ясно. Да, дитя, нас, по правде говоря, в Буковце двое: Орловский — начальник станции и Орловский-экспедитор. Я давно думал об этом. Есть две должности, выполняемые двумя различными лицами. Так пишет и дирекция. А она, надо полагать, не ошибается. — Он громко рассмеялся, пожал плечами, закусил кончик бороды и принялся ходить по комнате, то и дело поглядывая на бумагу. Иногда он останавливался, словно в чем-то еще сомневался; но, перечитав приказ, он улыбнулся и с удовлетворением постучал по бумаге пальцем.
— Как тебе сегодня понравился Гжесикевич? — спросила Янка, чтоб хоть как-то отвлечь его от этих мыслей.
— Хо-хо, я был прав!.. А, Гжесикевич? Хорошо, очень хорошо. Вы много говорили друг с другом. — Орловский спрятал бумагу в карман. — Знаешь, — начал он тоном нормального человека, садясь рядом с Янкой, — другого такого милого и честного человека я не встречал. Если бы ты пожелала выйти за него, я был бы счастлив. Но я тебя не принуждаю, честное слово, не принуждаю, — добавил он поспешно, заметив тень на ее лице. — Я только думал, что если бы ты жила в Кроснове, я ежедневно приезжал бы к вам.
— Почему бы тебе, отец, не бросить службу? Ты чувствовал бы себя совершенно свободным, не было бы огорчений и забот. Зачем тебе она? Ведь того, что у тебя есть, вполне хватило бы нам на жизнь.
— Я думал об этом, и это случится, да, случится, но только не теперь. Пока есть силы, надо что-то делать и кем-то быть. Впрочем, я нужен здесь. Железная дорога — учреждение общественное, это кровеносные сосуды страны, от правильного их функционирования зависит весь организм государства, его здоровье и сила. Я знаю, понимаю и люблю свое дело, а людей, всецело отдавшихся труду, людей, которые хотели бы посвятить себя только службе, становится все меньше. К примеру, этот прохвост Залеский: в голове у него лишь велосипед, он сменил уже пятьдесят мест, и главное для него — жалованье. Стась — идиот, Сверкоский — дикарь, а Карась, а Карась, если бы не был животным, волокитой и пьяницей, мог бы стать хорошим служащим: он понимает, что повиновение необходимо. Ну, а все остальные? Каждый только норовит уклониться от исполнения своих обязанностей. Знаю, нам было бы хорошо вдвоем, я думал об этом, но что бы я делал без службы? Человек привык к ярму: он — как лошадь на молотилке: если отвяжут ее от дышла, все равно будет ходить по кругу с опущенной головой. — И Орловский усмехнулся.
