Франсуа Мориак - Дорога в никуда
— Дени, возьми саквояж Робера.
Трамвай остановился у перекрестка, где начиналась проселочная дорога, и сразу стало слышно, как отчаянно стрекочут в траве кузнечики и басисто гудят пчелы вокруг цветущей липы.
Роза пошла переодеться, а Дени повел Робера в комнату дяди Девиза.
— Окна выходят на север, так что тебе не будет жарко. Только, смотри, вечером раздевайся без огня, а не то налетят москиты.
Дени вышел из комнаты, потом, приоткрыв дверь, добавил:
— Осторожнее, не очень-то облокачивайся на подоконник, он еле держится. Весь дом ни к черту! Старая рухлядь!
— А я думал, что ваш отец все тут поддерживал, ремонтировал.
— Да как сказать… Мелкие починки делались постоянно, а самый дорогой ремонт не помню, чтоб проводили…
Дени ответил так без всякой задней мысли, но внимательно посмотрел на Робера, когда тот спросил:
— А что ты называешь «самый дорогой»?
— Прежде всего — крыши. Тебе вот эту комнату отвели, а сначала хотели в другой поместить, но там потолок протекает. В сильный дождь приходится по всему чердаку расставлять лохани, тазы, кадки. Крыша вся дырявая, стропила сгнили. Ты представляешь себе, сколько стоит покрыть новой крышей этакий домище?.. Даже отец во времена нашего процветания отступал перед таким расходом — каждый год все собирался и не мог решиться… Но теперь уж тянуть дальше нельзя.
— Так что же вы намерены делать? Дени замялся, потом сказал:
— Мне кажется, мама хочет у тебя попросить совета.
— Я не могу давать ей советов (Робер вдруг заговорил твердым, уверенным тоном). Меня это не касается. У нас у самих столько хлопот с домами!..
— Ну что ж, — сказал Дени со вздохом. — Придется продать Леоньян. За бесценок, конечно. Только не говори маме и Розе тоже. Для них это тяжелый удар… У них, понимаешь, всякие там несбыточные мечтания. Обе воображают: вот придет Робер, все возьмет в свои руки…
— Вот как? Я с ними сам поговорю, — сухо заметил Робер. — Надо объясниться начистоту. (Интонации и даже голос у него вдруг стали точь-в-точь как у матери.) Я не допущу никаких недоразумений.
***— Ты тут, Робер?
Вошла Роза. На ней было вышитое гладью белее платье с глубоким вырезом и короткими рукавами. Должно быть, она только что приняла ванну. От нее веяло свежестью и запахом одеколона. И теперь, несмотря на заострившиеся черты лица, на жилистую, худенькую шею, она походила на прежнюю прелестную Розу… Робер обнял ее и прижал к себе, тихонько вдыхая запах ее волос. Она не рассердилась, только испугалась, что он изомнет ее нарядное вышитое платье. Немного отстранившись, она ласково провела ладонью по его шершавой щеке, по рыжеватым усам, по красиво очерченным губам; задержав у рта ее руку, он тихонько покусывал ей кончики пальцев. Вдруг раздался глухой стук и что-то тяжелое упало в кусты рододендронов. Роза вскрикнула.
— Это подоконник упал, — сказал Дени. — И я чуть было вместе с ним не хлопнулся.
Роза сжала руку Роберу.
— Какой ужас. Вдруг бы ты нынче вечером, дорогой, оперся на этот подоконник!
Дени, побледнев, пристально смотрел на них.
***— Ну вот, смотрите! Вот вам мой сюрприз!
Рядом с мадам Револю стоял Жюльен в элегантном смокинге, пухлый, бледный и почти величественный, полный сознания торжественности, которую он придавал этому вечеру своим присутствием. На его одутловатой и какой-то безглазой физиономии застыла снисходительная улыбка.
— Вы совершили чудо, Робер, настоящее чудо! — твердила мадам Револю, жеманно растягивая слова, как она имела обыкновение говорить в светском обществе.
— Я ведь глава семьи и не забываю этого, — заявил Жюльен. — Принять тебя в Леоньяне — мой долг. И я решился… Мне, конечно, придется дорого поплатиться за такое неблагоразумие, но что ж делать…
Мать, сияя от восторга, слушала светский разговор, которым он занимал Робера.
— Ну, как скачки в этом сезоне? Блестяще, не правда ли? Кто взял приз? Кастельбажак, разумеется? На Фаворите Втором? Ах, вот забавно! Ведь я чуть было не купил его в прошлом году. Ты этого не знал? Я сразу понял, что это великолепная лошадь… Знаешь его родословную? Он сын Стеллы. Помнишь Стеллу?
Робер поглядывал на свою невесту. Да, она все еще похожа на прежнюю Розетту, на ту барышню, с которой он кружился в вальсе на балах. От бокала шампанского на ее щеках заиграл румянец. Робер с гордостью думал, что благодаря ему глаза Розы горят огнем счастья. И вдруг Дени заявил во всеуслышанье:
— Мама, знаешь, что случилось? В комнате дяди Девиза подоконник отвалился.
Мадам Револю горестно вздохнула.
— Тут все кругом рушится. Сколько нам забот с этим домом! — сказала она, глядя на Робера.
Ничего не ответив, он наклонился к своей тарелке, а мадам Револю продолжала:
— Продать? Но что за него дадут? И ведь все-таки у нас здесь пристанище. Да еще при доме есть и сад, и огород, и птичник, и скотный двор. Не надо платить ни за молоко, ни за дрова. А если продать, куда нам деваться, скажите пожалуйста. Как мы жить будем?
Вопросы эти обращены были к Роберу. Но он окутал себя плотной завесой равнодушия. Как звон будильника, в ушах у него звучали наставления матери: «Будь осторожен. Делай вид, что не слышишь, не понимаешь…»
К концу обеда все уже чувствовали некоторую стесненность. На дворе темнело, но ламп не зажигали. Весь угасающий свет как будто сосредоточился на белой скатерти и на крахмальной манишке Жюльена. Роза трепетала, чувствуя смутную угрозу своему счастью. Она повела Робера в прихожую, набросила на плечи старенькую накидку.
— Пойдем в сад, пока они пьют кофе. Пойдем скорее! Какая тишина!.. Вот именно о таком вечере я мечтала.
Робер взял ее обнаженную руку и тихонько сжал. Он твердил про себя: «Все отбросить Думать только об этой руке, об этом прелестном теле, которое отныне принадлежит мне… А драгоценный свой Леоньян пусть продают. Мы снимем квартиру в Бордо… Да, но ведь тогда придется снимать квартиру и для ее родных и платить за нее. Может, не все на меня ляжет? Не совсем же они нищие!»
Роза шла торопливым шагом, ей хотелось поскорее дойти до заветной скамьи под липами, которую она заранее выбрала для этого вечера. Ее поднимала, несла, влекла какая-то неведомая сила, от которой трепетали опьяненные жизнью окрестные луга. Через аллею пробежали два ежа.
— Сюда, — сказала Роза. — Иди скорее!
Широкий свод цветущих лип укрыл их черной тенью, сгустившей ночную тьму, и там, прильнув к его груди, она до боли ощутила свое счастье. Текли блаженные минуты, безвозвратно уходили одна за другой, и она не могла их остановить. Но как радостно было думать, что она сейчас лишь у истоков счастья. Еще нельзя зачерпнуть волшебной влаги и прильнуть к ней горящими устами, но ведь река любви вечно будет омывать их. Чего же тревожиться? Дорогие мгновения не так уж драгоценны, как ей думалось, — все, все еще впереди. Голова ее покоилась на его груди, приподнимавшейся и опускавшейся от дыхания. Как сладко убаюкивают эти волны, как хорошо ввериться любимому! Пусть он держит ее у своей груди целые месяцы, целые годы, целую вечность, — слышно, как бьется в этой груди сердце, его сердце, сердце человека самого родного, самого близкого из всех людей на свете. Она чувствовала, как он взволнован ее близостью. Откуда же ей было знать, что жених, искавший ее поцелуев, полон мелких и низких мыслей, подозрений, расчетов. Одно лишь его крупное, сильное голо отвечало на призыв девушки, и он не сдерживал его стремлений, давал им волю, как охотник, который, думая о своем, не глядя видит, что его собака, почуяв дичь, обнюхивает траву и царапает лапами влажную землю.
А в доме, стоя у дверей бильярдной, выходившей в сад, мадам Револю говорила Жюльену:
— Они все не возвращаются. Не жди их. Ты и так засиделся слишком долго для первого раза. Конечно, жениху и невесте все полагается прощать, но, признаться, они плохо вознаграждают тебя… А ведь ты ради них потратил столько сил… Подумайте — убежали и хоть бы словечко в извинение! Неблагодарные!
— Я и не требую никакой благодарности. Ведь я обязан был принять жениха своей сестры и вот встал с постели… решил не щадить себя… При таких обстоятельствах надо жертвовать собою, забыть о своей жалкой телесной оболочке… Конечно, я за это дорого поплачусь… Заранее знаю, что нынче ночью глаз не сомкну.
— Может быть, тебе принять аллоналу?
— Ну, это просто неслыханно! Разве ты не знаешь, что моя печень не выносит аллонала! Моя печень не выносит никаких наркотиков. Прошу тебя, Дени, не кури здесь, выйди в сад.
Дени лениво поднялся, вышел на веранду и, походив там, сел в плетеное кресло. Где-то совсем близко через равномерные промежутки лягушка бросала в пространство металлическую ноту, чистую, как соловьиная трель. Бесшумно проносились летучие мыши. Лягушки, летучие мыши, соловьи, небо, усеянное звездами, и цветущие липы—что ему до них? Ничто, ничто в этом мире не облегчит его страданий, не утолит его жажды. Все сухо в груди, и такая тоска на душе. Он напряженно вслушивался в тишину. Нет, ни малейший шум не нарушал трепетного безмолвия лугов… Почему он боится смерти?.. И по своему обыкновению он нарисовал себе картину: вот он ложится в постель, раскрывает коробочку с таблетками снотворного… «Нет, нет! — с безмерным ужасом подумал он. — Я хочу жить, мне только семнадцать лет». Он наклонился, потрогал теплые каменные плиты веранды. Мать заговорила громче:
![Франсуа Мориак - Том 2 [Собрание сочинений в 3 томах]](/uploads/posts/books/140343/140343.jpg)
