Владимир Набоков - Пнин
В собственной своей комнате, здесь же, на втором этаже, он нашел записку. Лаконичная телеграмма от Виктора, переданная по телефону; в ней говорилось, что он опоздает ровно на сутки.
7
Виктор и пять других мальчиков были задержаны на драгоценный день пасхальных каникул за то, что курили сигары на чердаке. Виктор, который предрасположен был к тошноте и, вообще, многих запахов не выносил (все это он не без удовольствия скрыл от Финтов), на самом деле не принимал участия в куренье, разве что затянулся, скривившись, раз или два; и все же, верный законам дружбы, он несколько раз сопровождал на запретный чердак своих лучших друзей, отважных сорванцов Тони Брэйда-младшего и Ланса Бока{65}. На чердак можно было проникнуть через камеру хранения, а потом по железной лестнице, которая выходила на перекладину под самой крышей. Отсюда удивительный, непостижимо хрупкий скелет всего здания становился не только виден, но даже осязаем, со всеми его балками, дощатыми настилами, лабиринтом перегородок, слоеных теней и ломкой дранки, через которую нога вдруг проваливалась в шорох штукатурки, падающей с невидимого потолка. Лабиринт завершался крошечной площадкой в нише, скрытой скатами, под самым завершеньем остроконечной крыши, где навалена была пестрая куча старых комиксов, присыпанных свежим сигарным пеплом. Пепел был обнаружен; мальчики во всем сознались. Тони Брэйду, внуку знаменитого некогда директора Сейнт-Варфа, позволено было уехать сразу — по семейным обстоятельствам: любящий кузен хотел повидать его перед отплытием в Европу. Следуя голосу благоразумия, Тони попросил, чтоб его задержали вместе с другими нарушителями. Во времена Виктора директором, как я уже упоминал, был преподобный мистер Хоппер, темноволосое, румяное и любезное ничтожество, вызывавшее, однако, восхищение у бостонских матрон. Когда Виктор и его преступные собратья сидели в тот вечер за ужином в обществе всего хопперовского семейства, за столом по разным поводам обронены были прозрачные намеки, исходившие по большей части от миссис Хоппер, сладкогласой англичанки, чья родная тетушка была замужем за английским графом; мол, преподобный может смягчиться, и тогда всех шестерых, пожалуй, возьмут в этот прощальный вечер в кино, вместо того чтоб отправлять их в постель пораньше. И после ужина, добродушно подмигнув мальчикам, миссис Хоппер отправила их вслед преподобному, который быстро шагал к холлу.
Старомодные попечители школы почитали за лучшее простить Хопперу порку, которой раз или два за свою краткую и ничем не выдающуюся карьеру он подверг особо важных преступников; но ни один из мальчиков не простил подлой усмешечки, которая скривила красные губы директора, когда он остановился на пути в холл, чтоб захватить аккуратно сложенное квадратиком одеяние — свою рясу и стихарь; микроавтобус ждал их у дверей, и, "добив последний гвоздь в наказание", как выражались мальчики, вероломный пастырь повез их за двенадцать километров в Радберн, чтоб там, в холодной кирпичной церкви в присутствии немногочисленной паствы, попотчевать их своей проповедью.
8
Рассуждая теоретически, чтоб самым простым путем попасть из Кронтона в Уэйндел, надо доехать на такси до Фрэмингхэма, оттуда на скором поезде до Олбэни, а потом еще некоторое расстояние преодолеть в северо-восточном направлении на местном поезде; на деле же самый простой путь был одновременно и наименее практичным. То ли между этими двумя железными дорогами существовала какая-то древняя заклятая вражда, то ли обе они благородно объединились, чтоб уступить шанс на победу другим видам транспорта, а только факт остается фактом: как бы вы ни манипулировали расписаниями поездов, лучшее, на что вы могли надеяться, это на трехчасовое ожидание поезда в Олбэни.
В 11 часов утра из Олбэни уходил автобус, который прибывал в Уэйндел около трех пополудни, однако, для того чтоб попасть на него, нужно было выезжать из Фрэмингхэма утренним поездом 6.31; Виктор понимал, что так рано ему не встать; он сел чуть позже в поезд, который шел намного медленней, и это позволило ему добраться в Олбэни к последнему автобусу, который доставил его в Уэйндел в половине девятого вечера.
Весь день шел дождь. Дождь еше шел, когда автобус прибыл на конечную остановку — в Уэйндел. Из-за своей природной мечтательности и мягкой рассеянности Виктор в любой очереди всегда оказывался последним. Он давно уже привык к этой своей незадаче, как привыкают к слабому зрению или хромоте. Чуть сутулясь из-за высокого роста, он без всякого нетерпения следовал за чередой пассажиров, выходивших из автобуса на сверкающий асфальт: две комковатые старушки в полупрозрачных плащах, похожие на картофелины в целлофановой обертке; маленький мальчик лет семи или восьми, подстриженный ежиком, с ямочкой на хрупком затылке; многоугольный робкий пожилой калека, который, отклонив все предложения о помощи, вываливался наружу по частям; три розовоколенные уэйндельские студентки в шортах; изнуренная мать маленького мальчика; еще несколько пассажиров; а потом — Виктор, с саквояжем в руке и двумя журналами под мышкой.
Под аркой автостанции совершенно лысый человек с коричневатой кожей, в темных очках и с черным портфелем склонялся с дружелюбными расспросами над тонкошеим маленьким мальчиком, который отрицательно качал головой и указывал на мать, ожидавшую, пока ее багаж появится на свет из брюха автобуса. Виктор и застенчиво и весело вмешался в это qui pro quo.[28] Коричневоголовый джентльмен снял очки и, разгибая себя, взглянул выше, выше, еще выше — на высокого, высокого, высокого Виктора, на его синие глаза и рыжевато-каштановые волосы. Сильно развитые челюстные мышцы на лице Пнина напряглись и округлили его загорелые щеки; его лоб, нос и даже его большие прекрасные уши приняли участие в улыбке. В общем, это была в высшей степени приятная встреча.
Пнин предложил оставить багаж на станции и пройти пешком один квартал — если только Виктора не пугает дождь (дождь лил как из ведра, и асфальт во мраке блестел под большими, шумными деревьями, точно горное озеро). Наверно, мальчику доставит удовольствие, решил Пнин, поужинать в столь поздний час в закусочной.
— Ты прибывал хорошо? Не имел неблагоприятных приключений?
— Нет, сэр.
— Ты очень голодный?
— Нет, сэр. Не особенно.
— Меня зовут Тимофей, — сказал Пнин, когда они устроились поудобней за приоконным столиком закусочной, в старом, обшарпанном вагоне, снятом с колес. — Второй слог произносится, как "muff", ударенинг на последнем слоге, "эй" произносится, как в английском слове "prey", только немножко протяжнее. "Тимофей Павлович Пнин", что означает "Тимоти, сын Пола". Отчество имеет свое ударение на первом слоге, а дальше все смайзэн — Тимофей Паалч. Я долгое время обсуждал с собою вопрос — давай все же вытрем эти ножи и вилки — и заключил, что ты должен называть меня просто мистер Тим или даже еще короче, Тим, как это делают мои исключительно симпатические коллеги. Что ты желаешь съесть? Телячью котлету? О'кей, я тоже буду съедать телячью котлету — это, естественно, уступка Америке, моей новой стране, замечательной Америке, которая иногда удивляет меня, но всегда возбуждает уважение. Вначале я был сильно обескуражен…
Вначале Пнин был сильно обескуражен той легкостью, с которой в Америке переходят на "ты" и зовут сразу по имени; на первой же вечеринке, где, начав с капельки виски под ледяным айсбергом, кончают полстаканом виски с капелькой воды из-под крана, ждут, что ты теперь будешь называть седовласого незнакомца "Джимом", а уж он тебя до конца твоих дней будет звать "Тимом". И если ты, забывшись, называл его на следующее утро профессор Эверет (под этим именем ты его знал), это было (для него) ужасным оскорблением. Перебирая в памяти своих русских друзей, разбросанных по Европе и Соединенным Штатам, Тимофей Паалч мог без труда насчитать по меньшей мере шестьдесят милых для него людей, с которыми он был близко знаком с самого, скажем, 1920 года и которых он никогда не называл иначе как Вадим Вадимыч, Иван Христофорович или, соответственно, Самуил Израилевич, и которые со столь же горячей симпатией звали его по имени и отчеству, сильно пожимая ему руку при встрече: "А, Тимофей Палч! Nu kak? (Ну как?) A vï, baten'ka, zdorovo postareli! (А вы, батенька, здорово постарели!)".
Пнин продолжал говорить. То, как он говорит, не слишком удивляло Виктора, который много раз слышал, как русские говорят по-английски, и его нисколько не смущал тот факт, что Пнин произносил слово "family" (семья) так, что первый его слог звучал, как французское слово "femme" (женщина).
— Я говорю французскому с гораздо большей легкостью, чем английскому, — сказал Пнин, — но вы — vous comprenez le français? Bien? Assez bien? Un peu?[29]
— Très un peu,[30] — сказал Виктор.
